Чтение 83–й страницы книги ~Эра Милосердия~

- Сколько же ты мне денег дашь,- спросил я с вызовом,- коли Фокс
завтра с тобой за этим столом сидеть будет?

Горбун подумал, пошевелил тонкими змеистыми губами:

- Десять кусков...

Я встал из-за стола, подошел к нему, низко, до земли, поклонился:

- Спасибо тебе, папаша, за доброту твою, за щедрость. Значит, если я
сука, зарежете вы меня, а если всю вашу компанию спас я сегодня от
гибели неминуемой, насыплешь ты мне целых десять кусков. Двадцать
бутылок водки смогу купить.

Спасибо тебе, папаша, за доброту твою небывалую...

Не успел я еще разогнуться, так и стоял, поклонившись, и только
мелькнул удивительно быстро его валяный сапог в воздухе - и брызнули у
меня искры из глаз, и боком завалился я на пол, размазывая по лицу
хлынувшую из носа кровь.

Привстал я на четвереньки, потом, качаясь, поднялся, и носило меня
всего по воздусям от волнения, выпитой водки и боли в лице...

- И еще раз тебе, папаша, спасибо за справедливость. И за ласку, что
мне Фокс обещал...

А горбун беззвучно хохотал, разевая молча свою ужасную белую пасть с
отвратительными пористыми зубами, и я видел, что силы в нем пока еще
предостаточно. И остальные довольно ухмылялись, и Левченко смотрел на
меня мрачно и грустно.

- Дал бы ты ему еще пару раз для ума,- посоветовала Аня, и глаза ее
черные были сплошь залиты безумным страшным зрачком.

Кролик перебежал через комнату и, как кошка, попросился к горбуну на
колени, умостился там и, шевеля длинными ушами, смотрел на меня с
любопытством; и от этого белоснежного кролика, ластящегося к рукам
мучителя и убийцы, от молчаливой глыбы непонятно откуда взявшегося здесь
Левченко, от трясущихся тонких ноздрей Ани и слепых ее огромных зрачков,
от серой рожи Чугунного, от вурдалачьего пристального взгляда старухи
Клаши и безмолвного жуткого смеха горбуна - от всего этого и от кровавой
мути в моей голове показалось мне на миг, что ничего этого не
происходит, что все это - продолжение какого-то кошмарного сна, ужасной
привидевшейся дури, что все они небыль, выдумка: надо просто потрясти
сильнее башкой, встряхнуться, вырваться из цепких объятий страшного
сновидения - и все они, все это гнусное гнездовье исчезнет бесследно,
навсегда...

Но не стал я трясти башкой - они мне не привиделись, и кровь по моему
лицу текла самая настоящая. Мама, ты слышишь меня, мама?! МАМА! МА-МА!
Мамочка, я очень устал...

Не назначат тебе за меня пенсии, мама... Она ведь тебе и не нужна
совсем... Тебя ведь уже четыре года нет... И я даже не знаю, где твоя
могила...

МАМА! ЗАСТУПИСЬ ЗА МЕНЯ - НЕТ У МЕНЯ БОЛЬШЕ СИЛ!..

Мамочка! Неужели у них тоже были матери?..

Расписочку получил? - мирно спросил горбун.

- Получил, спасибо большое...

- Теперь веришь мне на слово?

- Нет, не верю...

Не видел я, как мигнул он Чугунной Роже, и тот сзади ударил меня
сложенными вместе кулаками по шее - от такого леща снова я брякнулся на
пол и, сплевывая на белые доски красно-черные сгустки, сказал:

- Папаша, дорогой, не верю - рви меня на на куски...

Горбун, задумчиво глядя на своего снегового кролика, сказал:

- Люблю я кроличков, божья тварюшка - добрая, благодарная, ласковая.
И к смерти готова благостно. А вы, людишки, все суетитесь, гоношите,
денег достигаете...

- Засуетишься, пожалуй.- И старался я скорее встать на ноги, чтобы
они не топтали меня перед смертью, последнему поруганию не подвергли; и
билась во мне мысль, неустанная и громкая, как мое сиплое дыхание:
умереть мне надо, как жил, стоя!

- И зря, и зря! Ты бы о душе подумал,- сказал горбун, зажал в ладони
белую кроличью головку и, еще почесывая у него за ухом большим пальцем,
взял со стола вилку и мгновенным движением ткнул кролика в красную
дрожащую пуговку носа, и я видел, что проступила только одна крохотная
капля крови - и весь этот пушистый, теплый ком жизни вдруг судорожно
дернулся, вздрогнул, пискнул еле слышно. И умер.

Горбун поднял его с колен за уши, пустым белым мешком вытянулся
зверек в его руке.

- Хорош,- сказал горбун.- Фунтов десять...

Бросил его бабке-вурдалачке и сказал тихо:

- Затуши с грибами.- Резко крутанулся ко мне, зыркнул глазом
воспаленным:Понял, чего ты стоишь на земле нашей грешной?

- Понял,- кивнул я.- Вот ты завтра и пошли кого-нибудь из своих
архаровцев в сберкассу - положить на мое имя деньги. Сорок тысяч. И
будут у нас полная любовь и доверие друг к дружке. И послужу тебе на
совесть...

- Ну и упрямый же ты осел!- засмеялся белыми деснами горбун.- А на
что тебе сберкнижка?

- В ней вся моя надежа, что не пришьете меня потом, как падаль
ненужную.

Денежки-то эти вам с моей книжки не выдадут. Так ведь? А коли Фокса
высвободим, они мне еще сгодятся. Да и он сам, даст бог, мне чего-нито
подкинет. Нет, мне с вами без сберкнижки никак нельзя...

- Черт с тобой, кулацкая морда!- сказал с каким-то облегчением
горбун.Противный ты жмот, смотреть на твою жадность крестьянскую
отвратно.

- Тебе на твоих харчах, может, и отвратно, а я тоже белый хлеб с
мясом люблю...

- Цыц, дурак! Ты, Промокашка, завтра к восьми пойдешь в сберкассу,
положишь на его имя двадцать пять кусков - пусть подавится ими, жмот...
Сберкнижку принесешь мне...

- Мне,- подал я голос.- Сберкнижку мне. Она меня у сердца согреет,
когда я в подвал полезу. С ней мне милицейские пушки не так страшны
будут - знаю, за что рискую...

- Заткнись,- устало сказал горбун.- Время позднее, всем дрыхнуть до
утра. Завтра нам силенки понадобятся. В шесть вставать. Кто стеречь эту
харю будет?

Всем спать хотелось, и в этой короткой заминке прозвучал вязкий голос
Левченко:

- Я.- Помолчав немного, добавил:- Он со мной в светелке наверху пусть
дрыхнет. Я его не просплю...- Встал из-за стола, подошел ко мне и
легонько толкнул в спину:- Давай шевели копытами. Иди наверх...

По скрипучей лестнице поднялись на второй этаж, и я чувствовал, как
ступеньки под ногами пружинят и гнутся под каждым тяжелым шагом идущего
позади Левченко.

Вошли в темную комнату, и во влажно-синем отблеске окна я рассмотрел
сбоку топчан и сел на него, и состояние у меня было такое, будто я
вынырнул из обморока. Где-то совсем рядом мучительно взвизгнули пружины
под могучим телом Левченко. И снова было тихо. Откуда-то снизу
доносились сюда истертые лоскуты голосов, звякала посуда, и долго,
занудно, на одной гудящей ноте говорил что-то Чугунная Рожа. А здесь
только слышалось тяжелое ровное дыхание Левченко, и молчание его было
плотным, как каменная плита, и давил он меня этой плитой невыносимо.

И так неожиданно, что я вздрогнул, он сказал чуть слышно - не
шепотом, а просто очень тихо:

- Ну, здорово, ротный...

- Здорово, Левченко...

Он помолчал и так же тихо, но очень внятно сказал:

- Через час они угомонятся. Я тебя выведу отсюда...

И в новой тишине уже не было прежней ненависти, не было таким
страшным его молчание, пока я не ответил шепотом:

- Нет, Левченко. Я не пойду...

Он не спешил с ответом, а когда заговорил, то в словах его была
грустная уверенность:

- Убьют они тебя, Шарапов. Я бы этого не хотел...

- А тебе-то чего?

- Ничего. Не хочу, и все...

- Нет, Левченко. Не надо. Кабы я хотел уйти, я бы не пришел сюда...

- Понятно,- сказал Левченко, помолчал, и тишина сгустилась,
напряглось наше молчание.- Тогда придется, Шарапов, заложить тебя моим
дружкам. Ты за их жизнями пришел ведь. И за моей. На меньшее ты не
согласишься...

- Заложи меня, Левченко, заложи... Кровь моя на тебя падет, и земля
тебя не примет, а будет вышвыривать, как грязь и камни...

- А что же мне делать, Шарапов?

- Уходи отсюда ты. Еще не поздно, ты можешь завтра не ходить в
подвал, если уйдешь сегодня...

- И что будет?

- Я сделаю то, за чем пришел сюда. И жизнь твою не возьму...

- Но они наверняка возьмут тогда твою жизнь...

- Да, наверное. Но это уже будет тогда неважно...

- Разве это бывает неважно?

- Бывает, Левченко. Когда мы с тобой год назад плыли через Вислу, нам
обоим это было не так важно. И Сашке Коробкову. А теперь ты в том окопе.
А я снова плыву с нашей стороны. Поэтому ты уходи, отваливай, уволься.
Нам обоим будет легче...

И снова мы надолго утонули в молчании, плотном и едком, как прачечный