спасительному, что давало ему силы жить, к русскому языку, и вспоминался
ему тогда именно Сирии, и слышал он голос папы, который так прекрасно
читал этого веселого православного попа из Дамаска... "Кто устоит против
обольщений злодея, когда увидит, что весь мир в смятении и что каждый
бежит укрыться в горах, и одни умирают от голода, а другие истаивают, как
воск, от жажды? Каждый со слезами на глазах будет спрашивать другого:
"Есть ли на земле слово Правды?" И услышит в ответ: "Нигде". И тогда
многие поклонятся мучителю, взывая: "Ты - наш спаситель!" Бесстыдный же,
прияв тогда власть, пошлет своих бесов во все концы смело проповедовать:
"Великий царь явился к вам во славе!" Все его последователи станут носить
в себе печать зверя, только тогда они смогут получать себе пищу и все
потребное... Для привлечения к себе станут прибегать к хитрости: "Не беру
от вас даров, говорю о зле со гневом", и многие сословия, увидав
добродетели его, провозгласят его царем... И станет злодей на виду у
зрителей переставлять горы и вызывать острова из моря, но это будет обман,
ибо люди не смогут находить себе пищи, и жестокие надзиратели будут стоять
повсюду, и начнут младенцы умирать в лонах матерей, и от трупов, лежащих
вдоль дорог, распространится зловоние..."
в Берлин, - запах был сладким, потому что в обочинах лежали убитые и никто
не хоронил их, никому не было дела ни до чего, только до себя, однако
возмездие наступило не тогда, когда должно было наступить, не сразу после
того, как злодеи подожгли рейхстаг и бросили в тюрьму моих товарищей, а
спустя страшные двенадцать лет; как же равнодушно время - та таинственная
субстанция, в которой мы реализуем самих себя... Или не реализуем
вовсе..."
Что-то случилось с голосом. "Но ведь голосовые связки нельзя отбить, -
подумал он, - просто я держал себя, чтобы не кричать от боли - им ведь
этого так хотелось, для них это было бы счастьем, видеть, как я
к о р ч у с ь, но я им не доставил этого счастья, я кричал про себя, и
поэтому у меня что-то запеклось в горле. Пройдет". - Эй! - снова прохрипел
он и решил, что его не услышат, а ему надо было подняться и ощутить себя
всего. Может, они отбили ноги, и он не сможет подняться, не сможет ходить.
Пусть они придут сюда, пусть отведут его в туалет, а может, Мюллер
приказал им не пускать меня никуда, или этот "добрый доктор велел держать
меня недвижимым, так ему будет сподручнее потом работать со мной. Они ж,
наглецы, говорят: "Он работает". Вот сволочи, как похабят прекрасное слово
"работа", да разве они одно это слово опохабили? Они опохабили то
с л о в о, за которое погибло столько прекрасных товарищей. Они ведь
посмели прекрасное и чистое слово "социализм" взять себе, обгадив его
собственничеством, арийской принадлежностью! Ну, прохвосты! Нет ведь
национального социализма, как нет национального добра, чести,
национального мужества...
показалось, что тот и не отходил от него.
Подсохнешь, морозов больше не будет, весна...
- так всегда бывает у трусов. Они наглые, когда все скопом и над ними есть
хозяин, а стоит остаться одним, их начинает давить страх, и они пьют
коньяк, чтобы им не было так ужасно".
ты можешь меня расстрелять, если прикажет Мюллер, и это будет по правилам,
но он не мог тебе приказать не пускать меня в сортир, смотри, Вилли...
ту самую точку, которая только у него и ощущает боль, я попал в точку его
страха перед шефом, другие точки в нем атрофированы, растение, а не
двуногий"), снял наручники, отстегнул стальные обручи на лодыжках и сел на
стул.
своего тела; боль снова исчезла - кружащаяся звонкая ватность. Тошнит.
тряхануло, Вилли поднялся, чуть шатаясь, приблизился к Штирлицу и ударил
его сапогом в кровавое месиво лица.
"Спасибо тебе, Вилли, зло рождает добро, точно, я убеждаюсь в этом на
себе, как не поверить. Одно слово - опыт. Ох ты, как же болит все тело,
а?! Только лица у меня будто бы нет, будто горячий компресс положили; а
почему так трудно открывать глаза? Может, доктор уколол в веки, чтобы я не
мог больше видеть их лица? Все равно я их запомнил на всю жизнь... Погоди
про всю жизнь... Не надо... Он бы не стал мне колоть веки, они б просто
выжгли мне глаза сигаретами - нет ничего проще. Им, значит, пока еще нужны
мои глаза..."
повторял себе спасительное слово - "Заставь!". Сплюнул кровавый комок,
прокашлялся и сказал своим прежним голосом, уже слыша себя:
кончил работу, молчать! Я не один!
чтобы не упасть. Возле двери, обитой красной кожей, он остановился, снова
сплюнул кровавый комок - ему доставило удовольствие видеть, как кровь
поползла по аккуратным белым обоям в голубую розочку - пусть попробуют
отмыть. Это ж ранит их сердце: такая неопрятность. Сейчас, верно, ударит.
И впрямь Вилли ударил его по голове. Штирлиц упал, впав в темное
беспамятство...
Шелленберг, и начал неторопливо переодеваться. Все Конец. Исход. Жаль
Ойгена. И Вилли жаль, а еще больше жаль Гешке, толковый парень, но если
позволить им уйти - тогда вся игра окажется блефом. Штирлиц - человек
особый, он поддавок не примет, да и в Москве сидят крепкие люди, они будут
калькулировать товар. Им простую липу не всучишь... Чтобы завершить свою
коронную партию перед тем, как уйти отсюда под грохот русской канонады по
т р о п е ОДЕССы, он может пожертвовать этими парнями, толковыми и верными
ему, он просто обязан отдать их на закланье - так рассчитана его
комбинация... Даже если в дом угодит снаряд и Штирлица прихлопнет вместе с
ними, д о к у м е н т а м, что собраны там, будет вера. Они же станут
искать Штирлица и найдут его - в крови, со следами пыток. И это будет как
предсмертное письмо верного им человека, они скушают е г о дезинформацию,
поверят ему, и он, Мюллер, именно он, сделает так, что в Москве прольется
кровь, много крови, - ах как это важно для его дела, когда льется кровь;
кровь уходит - сила уходит, сила уходит - пустыня грядет...
эта опорная точка ОДЕССы в порядке; только пятый абонент не ответил;
наверное, попал снаряд. Шестая и седьмая ж д а л и. Все, порядок, где
Борман?
и скульптуры, вывезенные из всех стран Европы, отправил Геббельс. Об этом
Борман - в суматохе последних часов - не знал.
пьянства. Боязливо оглядываясь, словно ожидая, что кто-то вот-вот схватит
за руку, п р о т а л к и в а л в себя рюмку коньяку - в первый же момент,
как только открывал глаза. Закуривал горькую сигаретку "каро", самую
дешевую (раньше всегда этим бравировал). Лишь потом одевался, выходил в
комнату, где работали секретари. Затравленно интересовался последними
новостями из Берлина, все еще - в глубине души - надеясь на чудо.
себе еще одну рюмку коньяку. - Соедините меня с ними.
Берлина, здешней обстановки не знавший, ответил, что он должен запросить
номер, он какой-то особый; они ж засекречены, живут на конспиративной
квартире, чуть ли не по словацким паспортам...
теперь не отходил от Кальтенбруннера ни на шаг. - С вашего аппарата.
Пойдемте. - И распахнул дверь в его кабинет.
последние дни - вспомнил Штирлица - его спокойное лицо, миндалевидные
прищуренные глаза, чуть снисходительную усмешку, его слова про то, как
надо ж а т ь на Кальтенбруннера, чтобы тот не сделал непоправимого, - и
сказал:
сделав маленький лоб морщинистым и дряблым.
американский представитель в Берне Аллен Даллес только что сел за стол
переговоров с обергруппенфюрером Карлом Вольфом, потому что тот
гарантировал спасение картин галереи Уффици. Я готов сделать так, что
Даллес узнает про ваш мужественный п о с т у п о к: вы ослушались
Конюшевский Владислав
Корнев Павел
Лондон Джек
Круз Андрей
Шилова Юлия
Сертаков Виталий