стоит), то в одном ее ценность очевидна: на ней оттачивалось перо для
будущего "Курсива", к которому нам снова необходимо вернуться.
конце второго (и последнего) прижизненного издания книги выдержки из писем
самых разных читателей, накопившихся с момента ее первого английского
издания вплоть до 1982 года, т.е. за тринадцать лет. Очень уж часто право
голоса за это время имели в печати эмиграции те, кто книгу охаял, и в
результате зарубежный читатель, не имея возможности прочесть "Курсив" (тома
"Финк-ферлаг" были не только малотиражны, но и очень дороги; Берберова
постоянно извинялась тогда, знакомясь с новыми людьми, что не может им
"Курсив" подарить), имел возможность читать на эту книгу погромные и
несправедливые рецензии. Мы, естественно, не опускаем эти несколько наивные
для нашего времени письма, хотя, например, знаем, что отнюдь не один
экземпляр "Курсива" был на всю Москву -- неутомимый множитель Самиздата
работал вовсю, и нелегальные фото-- и ксерокопии, машинописи и чуть ли не
рукописи этой книги ходили десятками; у меня самого фотокопия до сих пор
цела.
большого объема книги, ее часто копировали не целиком: кажется, самой
большой любовью пользовалась глава "Соль земли" -- о Мережковском, Гиппиус,
Бунине, "Современных записках", молодых парижских поэтах и многом другом. Не
то чтобы для московских читателей Самиздата -- а также и для тех, кто его
воспроизводил, книга Берберовой была полным откровением. Но она поражала
своей свободой, а больше всего тем, что эта мемуарная книга была настоящим
художественным произведением, беллетристикой в лучшем смысле слова.
Напротив, помнится, никогда не копировалась в Самиздате последняя часть,
наиболее сильно переработанная во втором издании (1983) по сравнению с
первым (1972).
и как раз эта часть книги -- самая странная, самая субъективная, уж не знаю,
справедливая ли, но только здесь появляются прямые грубости; главное же --
это вовсе не "Биографический справочник". И дело не в неправильном годе
рождения Адамовича (подлинный, 1892-й, скрывал сам всю жизнь молодившийся
Адамович), не в том, что Михаил Струве назван поэтом-акмеистом (с тем же
успехом его можно бы назвать и символистом -- равно далеко от истины), что
про Кафку сказано: "по происхождению чех, писал по-немецки" -- и только
(кстати, если быть точным, то "по происхождению" Кафка, как известно, был
евреем). Главное все-таки в том, что доброй половины людей, так или иначе
упомянутых в "Курсиве", в этом странном "Справочнике" нет вообще.
-- Кэтрин Мэнсфилд), о которой Берберова довольно подробно пишет, перечисляя
тех писателей, кого в Париже "нам не приходилось знать". Нет никаких
сомнений, что умершая в 1923 году Кэтлин Бичем, новозеландская писательница,
писавшая под этим псевдонимом и в последние годы жизни подпавшая под влияние
"черною мага" Георгия Гурджиева, Берберовой, приехавшей в Париж лишь весной
1926 года, случайно повстречаться ни в каком кафе уже не могла.
тревожа прах "таинственного Огурцова" и, возможно, опустив единственный раз
упомянутою поэта-импровизатора Бориса Зубакина, побывавшего у Горького в
Сорренто. В этом загадочном "Справочнике" интересно все: и аберрации памяти,
и более чем субъективные оценки, и явные неточности, из коих приведу одну,
кажется, самую интересную. В справке о поэте Сергее Колбасьеве Берберова
пишет: "Георгий Иванов в "Петербургских зимах" без особых оснований
намекает, что он был причиной ареста и расстрела Гумилева". Между тем в
"Петербургских зимах" провокатор не назван по имени, хотя и описан внешне и
биографически*. Берберову, похоже, подвела память, она приписала своему
предшественнику (в области мемуарного жанра) то, что было им, возможно,
сказано в устной беседе, как опубликованное. Всего лишь сказано, а записано
уже Берберовой, много позже смерти Иванова.
внутренних противоречий, того, что можно бы назвать двойным стандартом в
отношении к людям. Так, например, не единожды назвав Поля Валери в числе
величайших писателей XX века ("Как бы марксистки ни рассуждал современный
француз -- для него Валери всегда будет велик..." и т.д.), она затем
фактически "уличает" его в мелком снобизме, опираясь на более чем странное
письмо... Бабеля. Стоит сравнить по указателю и все упоминания Бабеля --
будет виден двойной стандарт и в отношении к нему. Довольно холодно пишет
Берберова о Льве Любимове, в 1948 году высланном из Франции за советский
патриотизм, но в справке о Любимове она не может сдержать упоминания о том,
что вышедшая в Москве его книга воспоминаний "вызвала в СССР интерес" к
эмиграции (кстати, примета времени написания "Курсива": как же хотелось еще
оставшимся в живых к шестидесятым годам эмигрантам быть хотя бы упомянутыми
в СССР, чтобы пресловутая "оттепель" наконец превратилась в настоящее таяние
снегов!).
невозможно -- настолько явно продолжает и дополняет он книгу, проясняет
недоговоренности, проявляет двойственность отношений и даже простые пробелы
памяти. Иные "справки" у Берберовой злы и несправедливы (см. справку о
Тэффи, к примеру), но в наследии автора "Курсива", в ее субъективных оценках
важна и интересна даже несправедливость. Впрочем, чтобы эту несправедливость
не увековечивать, к справкам Берберовой в издании "Согласия" прибавлены
необходимые дополнения: курсивом. А больше мы не стали менять в
"Справочнике" ничего, кроме неточно приводимых Берберовой дат: десятки, если
не сотни народившихся в последнее время специалистов по русской эмиграции
своей научной работой прояснили многие тайны и вскрыли почти все "секреты
Полишинеля".
доставалось прежде всего за воспоминания о живых людях -- эмигрантские
продолжатели этой эстафеты частично названы выше, частично общеизвестны;
собственно, то же происходило и в СССР, независимо от того, где мемуарная
книга выходила -- за границей ли (Н. Мандельштам), в СССР ли (Н. Ильина).
Однако практически нигде и никогда из мемуаристов не считая самых поздних,
уже избавившихся от пуританских комплексов, -- не рискнул написать о самой
Берберовой больше одной фразы (О. Форш и др.)*. Безобразное печатное
отгавкивание от первого издания "Курсива" не в счет; мольеровского господина
Журдена давным-давно обманули, сказав ему, что все, что не стихи, проза, и
наоборот: есть ведь еще и такой жанр, как, мягко скажем, лай из подворотни,
до которого ни сама Берберова, ни вдова Осипа Мандельштама, написавшие две
самые "злые" книги в нашей мемуарной литературе, не унизились. Воспоминаний
о Берберовой просто пет, и это при том, что о месяцах совместной работы с
Берберовой американские слависты и поэты в семидесятые годы нередко
отзывались как об одном из ярчайших впечатлений своей жизни. Я, кстати,
спросил Ирину Одоевцеву (в 1988 году, в Переделкине) что она думает о
Берберовой. Ответ был кратким: "Какая же она злая!" Наверное, тут короче
всего сформулирована причина отсутствия "прижизненных мемуаров" о
Берберовой: никому не хотелось получить от нее полновесную сдачу. "Железная
женщина" (Берберова, а не "баронесса" Будберг ) никогда, никому и ничего не
прощала. Она словно воплощала своим творчеством тот принцип, который
страшней всех сформулировал самый близкий к ней некогда человек Владислав
Ходасевич:
Лавину небывалых бед
Невозмутимо и
бесстрастно
Глядят: историк и поэт.
Бывало, славили они.
Разочарованные
музы
Припомнили им эти дни.
Два правила велели впредь:
Раз: победителей
не славить.
Два: побежденных не жалеть.
-- она была и тем, и другим одновременно, и отчасти поэтому, в силу
происшедшего в ее творчестве синтеза жанров, чем-то высшим. От начала до
конца книги невозможно отделаться от ощущения, что время в этой книге не
движется, оно существует как бы сразу во всем протяжении от петербургского
детства до полной творческих сил американской старости; ближайшая аналогия
такого пространственно-временного построения, которая напрашивается, "Осень
патриарха" Габриеля Гарсиа Маркеса, к тому же и появились эти книги в
семидесятые годы почти одновременно. Поэтому очень важен для понимания книги
Берберовой эпиграф из "Макбета", где говорится о "семенах времени".
Проставляя его на книге, Берберова очень точно знала, зачем это делает: она
указывала внимательному и (что не обязательно) доброжелательному читателю на
главного героя -- на время. О том же почти прямо пишет она в переиздаваемом
нами "Предисловии ко второму изданию", признавая, впрочем, что эта книга
"вся о себе". "Я была одна" (курсив Берберовой. Е.В.). пишет она обо всей
своей жизни. И такой чистой гордостью веет от этих слов, что пусть язык
отсохнет у того, кто упрекнет автора за них в грехе гордыни, "...жить, и
особенно умирать, легче, когда видишь жизнь как целое, с ее началом,
серединой и концом". Под этими словами -- дата и место написания: Принстон,
январь 1983.
"ничего не перепало".
Шилова Юлия
Конюшевский Владислав
Шилова Юлия
Самойлова Елена
Шилова Юлия
Лукин Евгений