чище, там перед гильотиной ромом угощают, мы еще до этого не дошли.
отказался раз навсегда. Нервы слабые. Ну что ты! Какой там ром! Слушай, а
что, если нам вот с такой штучкой да закатиться в Сандуны, в особое
номерное отделение, там у меня такой чудесный грузин есть, он так
промассирует, что либо с ходу инфаркт схватишь, либо десять лет с плеч
сбросишь. Пойдем?
хорошо я живу? Просторно или нет? Ведь все это, - он сделал круг в
воздухе, - это ведь все не казенное, а кровное, так сказать,
благоприобретенное. Так с какого же дохода оно? В американской разведке я
не работаю, взяток не беру, существую на зарплате плюс премиальные и
командировочные. Пакетов нет. Всего этого и на одну комнату не хватит, а у
меня их восемь! И своя машина! Так откуда же это, а?
такое не подносят. Ну, я тебе открою. Все это цена одного газетного
подвала в "Известиях" на четыреста строк.
рассказ, рассказ в либретто, либретто в сценарий, сценарий в драму, драму
в радиопередачу - собрал все до кучи, слепил и смотрю - дача. Это пока что
дача, а там еще капает, капает. Правда, приходится делиться, но пока я в
прокуратуре второе лицо, это еще так... не очень чувствительно - берут, но
по-божески, смущаясь. Драть потом уж будут.
- на-ка еще парочку трюфелей. Когда-то я той, в адвокатский ее ротик...
Она и губки вытянет! Страсть как она, стерва, сладенькое любит... - Он
проглотил какое-то ругательство. - Да, брат, думаю, думаю. Во-первых, и
заработаю я в десять раз больше, а во-вторых, силы уже не те. Нервишки
зашалили. Знаешь, все чаще что-то вспоминаю Гамлета. Хорошо это место во
втором МХАТе у Чехова выходило: "Я бы в ореховой скорлупке чувствовал себя
царем вселенной, когда б не сны". Так вот недавно такое привиделось, что в
холодном поту вскочил. Так только во сне можно испугаться. Вскочил,
смотрю: рядом жена лежит, гудит-дудит, полипы у нее, что ли, там? Мощно
гудит, как ведерный самовар перед бедой, помнишь, как у нас в 17-м году
самовар гудел? Я помню. Моя нянька все ходила и обмирала: быть беде, быть
беде! Вот так и моя гудит. Зажег свет: лежит на боку, рубашка задралась, а
бок крутой, сырой, лошадиный, лоснится, как у пони. Ах ты! И такая тоска
опять на меня навалилась. Такая смертельная, что я даже замычал в подушку.
пойду за заключением. Ну-ка давай-ка еще по последней - и спать, спать, а
то слышишь, там за стеной что-то загудело.
опять приснится.
времени бутылка была уже опорожнена, а сам Роман сидел на стуле верхом,
держался за спинку и покачивался, а Яков смотрел на него и думал: "Плохо,
совсем плохо! Вот что значит наша работа! Сверхсрочный выход на пенсию.
Брат, видать, уже весь вышел". Но а сон был-то как раз как сон.
Обыкновенный сон переутомившегося следственного работника - ничего
удивительного в нем не было. Брату приснилась его черноморская чаровница.
Будто ее арестовали, и он ее допрашивает. Ну что ж? И такое иногда
случается, и никто от этого на стену не лезет. Опять-таки - такова уж
профессия. Будто она стоит перед Романом, вперилась в него и молчит. А он
отлично знает, что у нее или в ней таится какой-то страшный секрет, и как
только этот секрет откроется - а для этого ей только стоит заговорить, -
так ему тут же и конец. И вот он сидит за столом, смотрит на нее и не
знает, что сказать, что сделать, как зажать ей рот. А она стоит, руки
назад, пуговицы срезаны, смотрит на него и молчит.
ниточки болтаются. Так вот так я испугался, так испугался! Будто дверь
сейчас отворится, войдут и схватят меня. И от этого такая слабость, такая
слабость! Будто вот - а-аа-а! - и упаду. И главное, сказать я ничего не
могу, голоса нет, и смотреть на нее тоже не могу, вот так.
знакомого приходилось...
порядок, я власть, государство, Закон! Ну а как же мой шеф с Николай
Ивановичем, своим благодетелем, можно сказать, посаженым отцом своим,
"разумом века", недавно разговаривал в одном кабинете? А ведь того тоже
без шнурков, без пуговиц привезли. Как-нибудь расскажу тебе про это.
спросить, так как же я тогда пишу, что людям нужно доверять, что
бдительность и подозрительность ничего общего между собой не имеют, и все
такое? Ты ведь это хочешь спросить? Так вот так и пишу. С легкой душой
пишу. И рассказы и трагедии об этом пишу. Вот психологическую драму
собираюсь еще выдать на эту тему. Под Стриндберга, во всех театрах пойдет.
В сукнах! Посмотришь - наплачешься!
методов советского следствия. Монодрама. Хотя нет. Участвуют только два
человека. В сукнах. Вот так. И никакого тут противоречия нет. Там -
идеальное, тут - реальное, там должное, тут существующее, там
художественный вымысел, тут наша суровая советская действительность. Что,
удовлетворяет тебя такая форма?
ты так на меня смотришь? Правда, правда! И все мои драмы мне
подследственные пишут: сидят в одиночке и того... строчат, строчат! А я их
за это "мишками" потчую. А когда уж очень здорово потрафят, так что до
слез продерет, я им коньяк приношу. Не ром, нет, у нас его не производят,
а три звездочки или старку. Опять не веришь? Зря! Сейчас у меня такой
американский резидент сидит, что я его думаю сразу за трехтомную эпопею
усадить - на материале капиталистических разведок. И в это не веришь? Эх
ты, Фома неверующий!
сзади нее показалось улыбающееся козье лицо дочки адвоката, - засмеялась,
заужасалась, замахала на них развевающимися душистыми рукавами, погнала
мужа наверх и потушила свет.
ведь у Романа это все неспроста: их бабушка по матери, как тогда говорили,
сбилась с панталыку 35 лет от роду и еще столько же провела в одном
частном пансионе для тронутых. А про его собственного отца, Абрама
Ноевича, говорили, что он, конечно, прекрасный, сочувственный, честный
человек, золотые руки, работяга, если нужно, может сутками не выходить из
типографии, только вот не в пример брату: маленько он тряхнутый, из-за
угла пыльным мешком его ударили, пьет много, а пьяный рассуждать любит,
жена рано померла, сына оставила, а сын тоже не утешает, растет
ворлаганом, по двору целый день бегает, голубей гоняет, с типографскими в
бабки сшибается, и никому-то до него дела нет. Так выйдет ли из него толк?
Ой, сомнительно!
мундир ношу, с какими он у меня нашивками, значками, выпушечками, в каком
кабинете я сижу, чем занимаюсь! Небось расстроился бы, замахал руками,
заплакал: "Ой, Яша, зачем же ты так? Разве можно!" Можно, старик, можно!
Теперь уж не я перед людьми виноват, а они передо мной. И безысходно,
пожизненно, без пощады и выкупа виноваты! Отошли их времена, настали наши.
А вот к лучшему они или к худшему, я уж и сам не знаю. Ну ничего,
торопиться нам некуда - подождем, узнаем. Все скоро выяснится! Все! Теперь
ведь до конца рукой подать. Я чувствую, чувствую это, папа!
что кровать напротив занята. На ней лежит кто-то длинный, худой и старый.
Желто-бурая кожа лица, впалые черные виски, острый колючий подбородок.
городской колонии?
всего этот тоже из лагеря - узбек или таджик. А впрочем, может быть,
кавказец. Как-то он видел целую колонну таких. Посреди мостовой их вели в
тюрьму. Конвой шел рядом вразвалку, заходил на тротуар, глядел по
сторонам, улыбался встречным. Да и арестованные чувствовали себя довольно
вольготно, разговаривали, смеялись, курили, махали руками. Обычно
этапируемые так себя не ведут. Было много прохожих, и они стояли,
смотрели.
подтекстом. - Из Синьцзяня. Видишь, так и несет их в тюрьму! Водят и
Ларссон Стиг
Контровский Владимир
Глуховский Дмитрий
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Орловский Гай Юлий