Чтение 84–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

В белом доме меня встретили уже готовые к походу колонисты и
внимательно присматривались к выражению моего лица, но я нарочно надел
каменную маску, и скоро начало раздаваться в разных углах ироническое
воспоминание:

- Не пищать!

Видимо, на разведку прислали ко мне знаменщика, который спросил:

- И знамя брать?

- А как же без знамени?

- А вот... дождик...

- Да ращве это дождик? Наденьте чехол до города.

- Есть надеть чехол, - сказал знаменщик кротко.

В семь часов проиграли общий сбор. Колонна вышла в город точно по
приказу. До городского центра было километров десять, и с каждым
километром дождь усиливался. На городском плацу мы никого не застали, -
ясно было, что демонстрация отменена. В обратный путь тронулись уже под
проливным дождем, но для нас было теперь все равно: ни у кого не осталось
сухой нитки, а из моих сапог вода выливалась, как из переполненного ведра.
Я остановил колонну и сказал ребятам:

- Барабаны намолкли, давайте песню. Обращаю ваше внимание, некоторые
ряды плохо равняются, идут не в ногу, кроме того, голову нужно держать
выше.

Колонисты захохотали. По их лицам стекали целые реки воды.

- Шагом марш!

Карабанов начал песню:

Гей, чумаче, чумаче!

Життя твое собаче...

Но слова песни показались всем настолько подходящими к случаю, что и
песню встретили хохотом. При втором запеве песню подхватили и понесли по
безлюдным улицам, затопленным дождевыми потоками.

Рядом со мной в первом ряду шагал Чобот. Песни он не пел и не замечал
дождя, механически упорно вглядываясь куда-то дальше барабанщиков и не
замечая моего пристального внимания.

За вокзалом я разрешил идти вольно. Плохо было то, что ни у кого не
осталось ни одной сухой папиросы или щепотки махорки, поэтому все
накинулись на мой кожаный портсигар. Меня окружили и гордо напоминали:

- А все ж таки никто не запищал.

- Постойте, вон за тем поворотом камни будут падать, тогда что скажете?

- Камни - это, конечно, хуже, - сказал Лапоть, - но бывает еще и хуже
камней, например пулемет.

Перед входом в колонию снова построились, выровнялись и снова запели
песню, хотя она уже с большим трудом могла осилить нараставший шум
ливня и неожиданно приятные, как салют нашему возвращению, первые в этом
году раскаты грома. В колонию вошли с гордо поднятой головой, на очень
быстром марше. Как всегда, отдали салют знамени, и только после этого все
приготовились разбежаться по спальням. Я крикнул:

- Да здравствует Первое мая! Ура!

Ребята подбросили вверх мокрые фуражки, заорали и, уже не ожидая
команды, бросились ко мне. Они подбросили меня вверх и из моих сапог
вылились на меня новые струи воды.

Через час в клубе был прибит еще один лозунг. На огромном длинном
полотнище было написано только два слова:

Н е п и щ а т ь !

15. Трудные люди

Чобот повесился ночью на третье мая.

Меня разбудил сторожевой отряд, и, услышав стук в окно, я догадался, в
чем дело. Возле конюшни, при фонарях, Чобота, только что снятого с петли,
приводили в сознание. После многих усилий Екатерины Григорьевны и хлопцев
удалось возвратить ему дыхание, но в сознание он так и не пришел и к
вечеру умер. Приглашенные из города врачи обьяснили нам, что спасти Чобота
было невозможно: он повесился на балконе конюшни; стоя на этом балконе,
он, очевидно, надел на себя и затянул петлю, а потом бросился с нею вниз -
у него повреждены были шейные позвонки.

Хлопцы встретили самоубийство Чобота сдержанно. Никто не выражал
особенной печали, и только Федоренко сказал:

- Жалко казака - хороший был бы буденовец!

Но Федоренко ответил Лапоть:

- Далеко Чоботу до Буденного: граком жил, граком и помер, от жадности
помер.

Коваль с гневным презрением посматривал в сторону клуба, где стоял гроб
Чобота, отказался стать в почетный караул и на похороны не пришел:

- Я таких, как Чобот, сам вешал бы: лезет под ноги с драмами своими
дурацкими!

Плакали только девчонки, да и то Маруся Левченко иногда вытирала глаза
и злилась:

- Дурак такой, дубина какая, ну что ты скажешь, иди с ним
"хозяйнуваты"! Вот счастье какое для Наташи! И хорошо сделала, что не
поехала! Много их, таких, Чоботов, найдется, да всем ублажать? Пускай
вешаются побольше.

Наташа не плакала. Она с испуганным удивлением глянула на меня, когда я
пришел к девочкам в спальню, и негромко спросила:

- Що мени теперь робыты?

Маруся ответила за меня:

- Может, и ты вешаться захочешь? Скажи спасибо, что этот дурень
догадался смыться. А то он тебя всю жизнь мучил бы. Что ей "робыть",
задумалась, смотри! На рабфаке будешь, тогда и задумывайся.

Наташа подняла глаза на сердитую Маруську и прислонилась к ее поясу:

- Ну добре.

- Я принимаю шефство над Наталкой, - сказала Маруся, вызывающе сверкнув
на меня глазами.

Я шутя расшаркался перед нею:

- Пожайлуста, пожайлуста, товарищ Левченко. А мне можно с вами "еа
пару"?

- Только с уловием: не вешаться! А то видите, какие шефы бывают, ну их
к собакам. Не столько того шефства, сколько неприятностей.

- Есть не вешаться!

Наташа оторвалась от Марусиного пояса и улыбалась своим новым шефам,
даже порозовела немного.

- Идем завтракать, бедная девочка, - сказала весело Маруся.

У меня на этом участке сердца стало... ничего себе. К вечеру приехали
следователь и Мария Кондратьевна. Следователя я упросил не допрашивать
Наташу, да он и сам был человек сообразительный. Написав короткий акт, он
пообедал и уехал. Мария Кондратьевна осталась погрустить. Поздно ночью,
когда уже все спали, она зашла в мой кабинет с Калиной Ивановичем и устало
опустилась на диван:

- Безобразные ваши колонисты! Товарищ умер, а они хохочут, а этот самый
ваш Лапоть так же валяет дурака, как и раньше.

На другой день я проводил рабфаковцев. По дороге на вокзал Вершнев
говорил:

- Хлопцы н-не понимают, в чем дело. Ч-ч-человек решил умереть,
значит, жизнь плохая. Им к-кажется, ч-что из-з-за Наталки, а на самом
деле не из-за Наталки, а таакая жизнь.

Белухин завертел головой:

- Ничего подобного! У Чобота все равно никакой жизни не было. Чобот был
не человек, а раб. Барина у него отняли, так он Наташку выдумал.

- Выкпучуете (хитрите) хлопцы, - сказал Семен. - Этого я не люблю.
Повесился человек, ну и вычеркни его из списков. Надо думать про
завтрашний день. А я вам скажу: тикайте отсюда с колонией, а то у вас все
перевешаются.

На обратном пути я задумался над путями нашей колонии. В полный рост
встал перед моими глазами какой-то грозный кризис, и угрожали полететь
куда-то и пропасть несмоненные для меня ценности, ценности живые, живущие,
созданные, как чудо, пятилетней работой коллектива, исключительные
достоинства которого я даже из скромности скрывать от себя не хотел.

В таком коллективе неясность личных путей не могла опеределять кризиса.
Ведь личные пути всегда неясны. И что такое ясный личный путь? это
отрешение от коллектива, это концентрированное мещанство: такая ранняя,
такая скучная забота о будущем куске хлеба, об этой самой хваленой
квалификации. И какой квалификации? Столяра, сапожника, мельника. Нет, я
крепко верю, что для мальчика в шестнадцать лет нашей советской жизни
самой дорогой квалификацией является квалификация борца и человека.

Я представил себе силу коллектива колонистов и вдруг понял, в чем дело:
ну конечно, как я мог так долго думать! Все дело в остановке. Не может
быть допущена остановка в жизни коллектива.

Я обрадовался по-детски: какая прелесть! Какая чудесная, захватывающая
диалектика! Свободный рабочий коллектив не способен стоять на месте.
Всемирный закон всеобщего развития только теперь начинает показывать свои
настоящие силы. Формы бытия свободного человеческого коллектива - движение
вперед, форма смерти - остановка.

Да, мы почти два года стоим на месте: те же поля, те же цветники, та же
столярная и тот же ежегодный круг.

Я поспешил в колонию, чтобы взглянуть в глаза колонистам и проверить
мое великое открытие.

У крыльца белого дома стояли два извозчичьих экипажа, и Лапоть меня
встретил сообщением:

- Приехала комиссия из Харькова.

"Вот и хорошо, - подумал я, - сейчас мы это дело решим".

В кабинете ожидали меня: Любовь Савельевна Джуринская, полная дама, в