Чтение 84–й страницы книги ~Посмотри в глаза чудовищ~

Я отправил ребят в путь, не зная, найдут ли они тех, кто ушел
раньше. Филиппу я сказал: не возвращайтесь, пока Сталин живой, не
пишите и вообще не привлекайте к себе внимания. Я не хочу, чтобы и там
до вас добрались: Потом

- снял и бросил в угол скатерть, перевернул колоду, облил все
последним бензином, выбрался наружу, отбежал и бросил в землянку
гранату. Глухо бухнуло, выбросило дымное пламя и горящие тряпки.
:Когда грязные по уши эсэсовцы выбрались на остров, я сидел на
патронном ящике и курил прибереженную специально для такого случая
американскую солдатскую сигару. Длинный как жердь нибелунг подошел ко
мне и отдал честь:

- Герр Конан, группенфюрер фон Зеботтендорф просит вас быть его
гостем:

Потом он огляделся, посмотрел на тело невезучего Брагина и с
легкой дрожью в голосе добавил:

- А где же все остальные?

- Там, - показал я вниз.- Все там.

В палатке Зеботтендорфа меня ждал скромный фронтовой обед -
правда, с неплохим греческим коньяком.

Барон попытался быть насмешлив.

- Неужели вы думали, Николас, что меч Зигфрида может даться в
чужие руки?

Где была ваша эрудиция? Нотунг - это не ваша хваленая "катюша".

Вы и "катюшу"-то взять толком не смогли, хотел сказать я; все же
два года труда не пропали даром: коготок увяз, крючок вонзился, дверца
мышеловки захлопнулась.

- Отрицательный результат - тоже результат,- сказал я. - Зато
выяснилось достоверно, что ни славянская, ни еврейская кровь не
способны снять заклятие

Кримхильды. Поэкспериментируйте с арийской:

Золотая дверь. (Царское село, 1898, канун Рождества)

Рождество всегда немножко похороны, потому что пахнет елкой.

Дом был гулок и тих. Родители уехали в гости к Стеблиным, Митя
увязался с ними, а я сказался недостаточно здоровым и даже изобразил
покашливание.

Маменька тут же велела влить в меня стакан горячего молока и
уложила в постель.

Я сделал вид, что продолжаю читать Жаколио.

И действительно, мне удалось не выдать своего истинного намерения:
остаться, наконец, в одиночестве.

Потом я встал, вынул из ящика стола отточеный ланцет и пошел в
ванную комнату.

Большой стол в зале был отодвинут в сторону. и его место занимала
лохматая ель с немного загнутой верхушкой. Большие комья ваты,
посыпанные блеском, изображали снег. Многие игрушки уже висели на
ветвях, но окончательное убранство решили отложить до завтра:
золочение орехов, за которое с таким пылом взялся братец, оказалось
немалосложным делом. Розоватый ангелок, устроившийся возле самой
верхушки, глядел на меня с укоризной. От него пахло нафталином.

Я прошел мимо. Вполне возможно, что я не увижу, как все будет
выглядеть завтра. И хуже того: мне просто не интересно, как оно будет
выглядеть.

Елка. Одна из многих миллионов.

И я. Один-единственный.

Как странно.

В ванной я сел на край тяжелого табурета, закатал рукав домашней
курточки, посмотрел на руку. Вены голубыми ниточками тянулись под
кожей. И вот если это перерезать - смерть? До чего же хрупко тело:

Потом я вспомнил, что руку надо перетянуть. Для этого был припасен
кусок бечевки.

Я перемотал левую руку выше локтя, и через минуту она посинела, а
вены надулись. Я взял ланцет и провел кончиком лезвия по запястью.
Ничего не произошло. Рука, держащая ланцет, вдруг ослабла и
затряслась. И тогда я зажмурился и резко, как саблей, рубанул ланцетом
по напрягшимся венам.

Звук был - как от лопающихся веревок. Кровь выпрыгнула на стенку
ванны и размазалась кляксой. В ушах зазвучало никогда не слышанное
раньше далекое пение. Потом докатилась боль - не как от пореза, а как
от ожога. Лило в три ручья, ровно вода из крана. Быстро темнело в
глазах, возникали далекие искры и не гасли, приближаясь из тьмы,
похожие на светящиеся зрачки волков. Пение напоминало вой скрипки, в
который вплетался звук неясных ударов. Костры охотников гасли, и
закричали женщины, провожая сыновей в ночную чащу, откуда вернутся не
все, и колдун А'Шу вынес мне белый бубен с серебряным колокольцем и
белую наголовную повязку и сказал: владей: Глаза чудовищ выплывали из
тьмы, разверстые пасти и пламя из глоток, и когти бронированных лап, и
раздвоенные хвосты с шипами, покрытыми радужной пленкой яда, и отныне
мне одному должно отвечать за воинов и женщин единственного племени
людей между Рутой и Даитией:

Когда вернулся свет, ватная рука ударяла меня по ватному лицу.
Отец смотрел с любопытством, словно видел перед собой экзотическую
зверушку. Кровь засохла на запястье, забила, свернувшись, растворенные
вены.

- Я хотел только проверить, можно ли усилием воли остановить
кровь. Обычный прием индусских факиров, - сказал я как мог равнодушно.

- Твое счастье, что пришлось за табачком вернуться, - проговорил
отец. - Не могу я у Геннадия Аполлоновича его вирджинское зелье
употреблять. А второе твое счастье - что мать не видит. А третье
счастье - что в новолуние кровь и взаправду быстро сворачивается...
Болван ты, юнга. На полную луну здоровеннейшие матросы в пять минут
кровью истекают...

- Я был уверен в благополучном разрешении опыта, - сказал я, с
трудом собирая слова.

Отец наказал сидеть неподвижно, поднялся к себе, принес йод и бинт
и стал обмывать руку под струей из крана.

- Неизъяснимы наслажденья, бессмертья, может быть, залог, - ворчал
он. - Вот, мол, буду в гробу лежать, тогда поймете, какой я был умный
да красивый...

- Папенька, да я совсем не это имел в виду! - воскликнул я со всей
степенью искренности, на которую был способен.

- Ну да, заглянуть за грань и все такое..., - длинные отцовские
пальцы ловко наматывали узкую полоску бинта. - Оскары, язви их душу,
Уайльды... Сегодня нам заблажило обморочных видений посмотреть, завтра
- эфирчику понюхать...

Отчего же - хоть сейчас бери да пользуйся! Только запомни - если
русский человек тянется к эфирчику да кокаинчику, то уж непременно
закончит он родимым штофом горькой, как все эти засодимские,
златовратские, терпигоревы и прочие печальники горя народного...

В печальники горя народного мне никак не хотелось.

- Матери скажем - игрушку разбил, - распорядился отец. - А Митьке
вообще ничего не говори, хоть он и старший, но горе тому, кто