видел тот терем всякий раз, съезжая с холма. И ныне, оглянув ясно
очерченный на вечереющем небе излом дерновой крыши родного дома, подумал,
что срубит высокий терем с тесовой кровлею на этом взгорке, хотя бы даже в
память деда, и вновь, и вновь оглянул, пока сани, пристукивая на корнях
дерев и скользя по проталинам, убегали в березняковую гарь, все еще
утопающую в талом весеннем снегу.
будет дедовых свистулек, не будет дедовых грубых и нежных рук, ни запаха
его, такого родного и привычного - когда еще носил на руках. Потом он,
балуясь, пытался поднять деда, но только - и то уж в недавних летах - едва
умел оторвать его от земли.
натужась изо всех сил и губы закусив, вздынул-таки. Вздынул, поправил
сползающие ноги в стоптанных лаптях и только тут, ткнувши в грудь деду,
дал волю слезам. И то еще диво: блазнило, что дед вот-вот его, плачущего,
бережно огладит загрубелой рукою по волосам, как бывало не раз и не два и
как не будет уж теперь никогда. Он сгорбил плечи, трясясь. - Добро, сани
углубились в лес, - и его слабости не видел никто, кроме, почитай,
любопытных белок и соек, что слетали с ветвей, накидываясь на свежий
конский навоз.
едва видной в частолесье, едва намеченной редкими проездами саней. (А по
летней поре заросшей высокою травою, успевающей подыматься от раза к разу,
- так редко ездили здесь люди.)
верно учуял зверя. И он подумал, что отощалый, на все готовый зверь
теперь, по весне, страшен и ему и коню.
остоялся невольно. Ручей, взломав лед, залил все излучье до подножия
дальних сосен, и по глухому гуденью чуялось, как сильно и быстро идет
вода. Конь стриг ушами, беспокойно всхрапывал, переминаясь, долго не хотел
идти. Он снял зипун, привязал его к седелке - по крайности, не замокнет -
и, раскрутив кнут над головою, решительно погнал коня вброд. Оступаясь,
ныряя и фыркая, конь пошел в ледяную воду. Сани скоро поплыли, и он с
опозданием пожалел, что не взял правее, через Манькино займище, но
ворочать теперь было поздно. Вперед, вперед! Конь уже плыл, сани кренило,
их била вода, и видать стало, что скоро и конь не выдержит. Не раздумывая
больше, он ухнул в талую воду, тотчас окунувши по горло. От холода
захватило дыхание, и те миги, когда он не мог набрать воздуху, показались
ему самыми жуткими в эту ночь. Но, представив себе мертвого дедушку и
братика около мертвеца, он, сделав усилие, воздохнул и, унырнув еще
глубже, нашарил дно и пошел, сцепив зубы, хватаясь за плывущие рядом сани,
где можно поддерживая и пихая плечом, и только одно думалось в тот миг:
лишь бы не захлебнуться, не умереть и не потопить коня! Сколько это
продолжалось, он не помнил, но вот вдруг под ногою почуялось твердое, и
скоро он вышел из воды по плеча, по грудь, по пояс... Конь с храпом и
хрипом выбирался, выцарапывался на угор, и он позволил себе упасть,
повалиться грудью в сани. Конь, рванув, вымчал из ручья и стал,
отфыркиваясь и отряхиваясь всею кожей, словно собака. Тогда и он поднялся,
стянул, уже не чуя холода, рубаху и порты (даже поблазнило, будто без
одежи стало теплее), выжал, одел, отжал и перемотал по-годному онучи и,
влезши в полусухой, к великому его счастью, зипун, погнал коня.
пар. На первой твердой прогалине он соскочил с саней и побежал рядом,
согреваясь на ходу. У чернолесья, не останавливая коня, взвалил опять на
сани и так повторял каждый раз, как попадала просохшая дорога. Ноги стали
вроде отходить, и в плечах уже не сводило судорогою.
поредевших стволах дерев луг с черными на вечерней синеве островатыми
шапками остатних осенних копен. Вскоре показалась и поскотина. Где-то
вдали брехнула собака. Он вытащил жерди из прясла, провел коня, задвинул
опять, хлестнул и, вскочивши на ходу в сани, резво покатил по хрусткому
подстылому насту к темному нагромождению обтаявших соломенных кровель, где
редко-редко мигал в волоковом оконце трепещущий огонек светца.
Глупая баба долго не могла взять в толк; плохо слыша, никак не спускалась
с крыльца. Наконец-то расчуяла, отперла. Он завел коня, привязал, кинул
хозяйского сена - свое все снесло со саней водою, - вслед за бабою ступил
в жилое тепло избы. Спросил:
упрашивать. Только на глиняном горячем лежаке, где от его одежи тотчас
повалил пар, он понял, как недолго ему было нынче пропасть в лесу, и начал
понемногу согреваться.
прямь загнеты, и ему был хорошо слышен весь ихний разговор, где поминались
Москва, Тверь, какие-то князья и бояре.
круглые любопытные глаза от прялицы и не переставая пальцами быстро-быстро
ссучивать льняную куделю.
Слышь, Ляксандру за батюшкой вослед в Орде задавили!
не знай - нет! - возразила глупая баба.
щами. Остро захотелось есть, и он пожалел, что не захватил с собою хоть
пареную репину, что ли... Потом от печного тепла он стал задремывать.
Вполсна учуял, что бабы, понизя голос, гуторят про него и про его матку:
<Младшего, вишь, не от свекра ли и родила!> <Добро, кабы от дедушки!> -
подумал он, уже не обижаясь на баб: что с них и взять, полоротых!
Силантий. Бабы засуетились. Хозяйка потянула горшок со щами на стол.
Сказала, кивнув в сторону печи:
еще просыпаясь, по-детски тер кулаком глаза.
поясной поклон, присовокупил: - А только я с нужою к тебе, деинка
Силантий! Ченца надо, мниха какого альбо попа. Батя помер. Дедушко наш.
вместях!
щи.
жить-то будете? Да горемышные вы сиротинушки!
и к нам в Загорье перебирайсе!
Сурово, по-взрослому, рек: - Выдюжим. Набегалиси.
примчу! К пабедью али так к паужину сожидай!
запоясал туже зипун и натянул шапку.
бабах):
Ручей разлило - страсть! Я даве едва коня не утопил!
только-только выплывал из-за тонких туч. Конь дремал, свеся голову.
Охлопав коня по шее, он начал запрягать. Силантий вынес беремя сена,
уложил в сани. Пошел открывать ворота, примолвил:
приблизился луг с оставшими копнами и прежняя поскотина. Он ощупью
отокрыл, ощупью задвинул заворы и, вновь взвалясь в сани, устремил в
лесную чащобу, в сумрак и ночь.
себе, как братишка сидит сейчас недвижимо перед мертвым дедушкой, глазенки
в слезах, и как обрадует его возвращению и гостинцу, он ощупал дареный
калач за пазухою и улыбнулся в темноте.
Мережковский Дмитрий
Белов Вольф
Прозоров Александр
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Березин Федор