фряжском добавил, что назначит днями переверку товаров на фряжском дворе.
И ежели найдет утаенный от мытника скарлат...
почуял, что зарвались и надобно отступить.
принял плеть от стремянного и легко, красиво всел в седло. Греки и русичи
кланялись, благодаря. Он отмахнул кудрями, принял шапку, еще раз
проговорил по-фряжски Некомату свое предостережение. И вечером совсем не
удивил, получив от неведомых дарителей постав алого италийского бархата с
просьбою погодить с переверкою хотя бы до конца недели. <Распродадут!> -
подумал. Принос был не скуден и, пожалуй, несколько извинял фрязинов.
Конечно, серебра в князеву казну они опять недодадут, но лучше так, чем
совсем уж мирволить им, как это повелось на княжом дворе, где позволяли
фрягам вытеснять иных купцей с вымолов, а после вздувать цены в торгу на
свои товары...
грамоты пересуживать пора! Волк этот, немчин, какой торг ведет! А даней с
него - сущие слезы! Одна слава, что на Москве гостям легота! Налетело их,
что черна ворона! Да уж пора и поприжать иных! Казне великокняжеской от
того великая сотворилась бы благостыня! Нынче не разбегутся, в Тверь не
уедут, не та корысть!
перевели! У их, у фрягов, с веницейскими фрязинами война... Дак и
Кантакузин не сумел генуэзцам окорота дать! Теперь и сюда пролезли, и тут
жмут! А и в Орде Мамаевой у их сила! Так-то вот, поглядеть пошире, дак и
понятно станет, почто такой вот бритый фрязин у нас, в русской земле,
самоуправствует... А надобен, надобен им окорот!>
все знал и его все знали. Не задерживаясь во дворе, не петляя среди старых
опок и холмов шлака, проминовавши сараи, где, скосив глазом, узрел
непотребно пустые провалы вместо куч древесного угля, и тихо взъярясь (в
уме уже сложилось, как, кого и куда послать, дабы построжить углежогов и,
главное, возчиков: оставят уголь в Заречье - литейный двор остановят!),
Иван нырнул в темное жерло входа, проминовал грохочущий тяжкою музыкою
кузнечных молотов второй двор и устья литейных, откуда порою вырывались
сполохи багрового пламени, толкнул дверь оружной палаты и еще одну,
внутреннюю, очутившись наконец в широком покое, где хранилось оружие и
отдыхали сменные мастера - пили квас, толковали о своем. Двое, позабывши
про все, играли в шахматы.
достоинством протягивали смуглые от въевшейся несмываемой копоти длани,
жали руку боярину. Он сел не чинясь, плеснул себе терпкого квасу в
железную кованую чару, выпил. Огладил русую красивую бороду, глянул
соколом, приглашая к разговору.
сына тысяцкого, вперебой толковали о своих бедах, а Иван, достав и
раскрывши вощаницы, писал костяным, новгородской работы писалом с головкою
сказочного зверя в навершии, твердо процарапывая на восковой, темной,
многажды исписанной и вновь затертой кленовой дощечке: <Уксусу два пуда
осьмнадцать фунтов, да селитры полтора пуда, да яри, да масла постного, да
серебра волоченого, да твореного золота сорок золотников...>
него за плечом и заглядывая в вощаницы, бронники, вперебой называя составы
и вещества, надобные для воронения, наведения мороза, сини, черни, для
протравок, серебрения и золоченья шеломов, зерцал, куяков, пансырей,
поножей и налокотников, боевых топориков, широких рогатин и узких копейных
наконечников. Оружейный снаряд готовили нынче, в предведении новой войны,
нешуточный, и литейный двор работал в полную силу. Прошли затем в амбары.
Иван ворочал якоря, брал в руки крюки, пробои, скобы и скрепы, наральники,
подымал связки подков, пересыпал в коробья кованые гвозди. Один, ловко
подхватив клещами, загнул, проверяя, не пережжен ли металл, не хрупок ли
гвоздь. (Коней ковал сам не хуже любого кузнеца и потому тут оглядывал все
умным взором мастера.)
платы серебром, о чем возгорелась целая тяжба с княжеским казначеем. Без
угля двор обещал встать уже в ближайшие дни. И Иван тут же, в литейной
избе, сжевал кус хлеба и, запив его квасом, сам поскакал во главе горсти
холопов на ту сторону, дабы уже в эту ночь по неверному, грозно гнущемуся
весеннему льду доправить из Заречья застрявшие где-то на путях возы
углежогов.
Кому-то очень хотелось напакостить отцу!
крестьянских коней и возчиков (которым, впрочем, была обещана плата
железной кованью), пришлось вызвать на себя гнев и угрозы владельцев,
обещавших войти с жалобою в государеву думу, чтобы уже в полной темноте,
измученному, в мокрой, заляпанной грязью сряде, сорвавши голос и не
выпуская замаранной кровью татарской плети из рук, на спотыкающемся коне,
доправить обозы с углем до Москвы-реки и тут же, в холодной
передрассветной, дрожью пробирающей теми, распихивать возы по всем
наведенным загодя переправам, не позволяя возчикам ни часу, ни минуты
передыха.
быстро бегущими, словно струистые дымы, рваными облаками, и последние
груженые возы, засорив черными струями угольной пыли ноздревато-смерзшийся
за ночь снег, уходили на тот, московский берег, и еще тянулись
запоздавшие, и уже правили к единому зимнему мосту, ибо прочие держались
неведомо как, частью уже и плавали в воде, и отдельные бревна,
засасываемые упорной стихией, начинали вставать дыбом, знаменуя начало
ледолома, лишь тогда, доправив-таки на восставшем, словно меч
Михаила-архангела, сиянии утреннего светила последние возы через
переправу, Иван шагом, на шатающемся, покрытом пеной и грязью скакуне,
миновал мост и умученно кивнул кинувшимся к нему мостникам, повелев
крючьями вытаскивать на берег ненужные теперь мостовины. С верховьев, от
Черторыя, несло далеким гулом и шорохом. Река вскрывалась, оттуда шел лед.
смертно устав, оглядел, уже остраненно, опасную работу крючников. <Эй!
Тамо! - крикнул. - Не утопни, дурень!> И поехал берегом, шагом, на
шатающемся коне, сопровождаемый спотыкающимися, валящимися с седел от
устали стремянным и холопами, все повторяя и повторяя про себя неведомо
как пришедшие в ум строки древнего греческого певца Омира, повествовавшего
некогда о войне Троянской, строки о виноцветном море и неведомой
розоперстой заре... Всходило солнце.
лоб, кинул повод сбежавшимся слугам, шатаясь, полез по ступеням, на ходу
непослушными пальцами расстегивая мокрый насквозь охабень, который, не
глядя, стряхнул с плеч на руки подхватившей его прислуге. Выпил, плохо
понимая, что пьет, горячего медового сбитня с греческим вином. Сияющей
взглядом жене, отдавая чару и глянув обрезанно, только и высказал:
стоном, отделавшись от останних заскорузлых портов, нырнул в банный жар.
Свирепо плеснув квасом на каменку, полез на полок. Скоро боярин и
стремянный, господин и холоп, голые, лежали рядом на полке, охаживая себя
и друг друга добрыми березовыми вениками, плескали еще и еще, стонали от
удовольствия, ухали, сваливаясь от жара на пол, снова и снова лезли на
полок. Наконец, почуяв, что уже проняло до нутра, до костей, Иван сгреб
кусок булгарского слоистого мыла, подставил спину холопу, густо мылил
потом голову с бородой.
малиновый квас. И уже в чистой рубахе и свежих портах, накинув на плеча
белополотняный, шитый травами домашний зипун, Иван прошел на половину
родителя.
доправил уголь и литейному двору не грозит останов.
вымолвил отец, глядя на сына беззащитно и жалобно. - А умру, не ведаю,
тебе ли передам тысяцкое во граде Москве! Какой-нибудь Андрей... Али сын
еговый...
всадили на престол! Михайлу Ярославича отбили, Юрию помогли, Дмитрию,
почитай, купили владимирское княжение! Каменный храм у Богоявления кто
строил? Дедушко твой! А стены Кремника кто клал? Все здесь вельяминовское,
наше! Гляди, весь посад - гости торговые, смерды, ремесленники, чуть что -
к нам на двор! Того и князь Митрий не переможет, а уж Акинфичи... Не
сумуй, батюшка, выстоим!
вздохнул.
слугами. <Сам>, Марья Михайловна, Иван с Оксиньей и сыном Федором и
младший брат Ивана, Полиевкт. (Микула, женатый на суздальской княжне, жил
особо, своим теремом.) За стол были приглашены духовник боярина, старший
ключник с посельским, сокольничий и Иванов стремянный, ради того, что
разделял только что господские труды, - всего дюжина председящих, и
обширная палата, способная принять до сотни гостей, от того казалась
пустынною. В открытые окошка вливалась весенняя свежесть, и со свежестью -
сплошной, рокочущий шелест и гул: по Москве-реке шел лед и взбухающая вода
уже заливала Заречье.