Чтение 84–й страницы книги ~Бесы~

неудивительно, что при таком беспорядке некоторые так и уехали без теплой
одежды, не отыскав своего, о чем долго потом рассказывалось в городе с
легендами и прикрасами. Лембке и Юлия Михайловна были почти сдавлены толпою
в дверях.

- Всех остановить! Не выпускать ни одного! - вопил Лембке, грозно простирая
руку навстречу теснившимся, - всем поголовно строжайший обыск, немедленно!

- Андрей Антонович! Андрей Антонович! - восклицала Юлия Михайловна в
совершенном отчаянии.

- Арестовать первую! - крикнул тот, грозно наводя на нее свой перст, -
обыскать первую! Бал устроен с целью поджога...

Она вскрикнула и упала в обморок (о, уж конечно в настоящий обморок). Я,
князь и генерал бросились на помощь; были и другие, которые нам помогли в
эту трудную минуту, даже из дам. Мы, вынесли несчастную из этого ада в
карету; но она очнулась лишь подъезжая к дому, и первый крик ее был опять
об Андрее Антоновиче. С разрушением всех ее фантазий пред нею остался один
только Андрей Антонович. Послали за доктором. Я прождал у нее целый час,
князь тоже; генерал в припадке великодушия (хотя и очень перепугался сам)
хотел не отходить всю ночь от "постели несчастной", но через десять минут
заснул в зале, еще в ожидании доктора, в креслах, где мы его так и
оставили.

Полицеймейстер, поспешивший с бала на пожар, успел вывести вслед за нами
Андрея Антоновича и усадить его в карету к Юлии Михайловне, убеждая изо
всех сил его превосходительство "взять покой". Но не понимаю почему не
настоял. Конечно Андрей Антонович не хотел и слышать о покое и рвался на
пожар; но это был не резон. Кончилось тем, что он же и повез его на пожар в
своих дрожках. Потом рассказывал, что Лембке всю дорогу жестикулировал и
"такие идеи выкрикивали, что по необычайности невозможно было исполнить-с".
Впоследствии так и доложено было, что его превосходительство в те минуты
уже состояли от "внзапности испуга" в белой горячке.

Нечего рассказывать, как кончился бал. Несколько гуляк, а с ними даже
несколько дам осталось в залах. Полиции никакой. Музыку не отпустили и
уходивших музыкантов избили. К утру всю "палатку Прохорыча" снесли, пили
без памяти, плясали камаринского без цензуры, комнаты изгадили, и только на
рассвете часть этой ватаги, совсем пьяная, подоспела на догоравшее пожарище
на новые беспорядки... Другая же половина так и заночевала в залах, в
мертво-пьяном состоянии, со всеми последствиями, на бархатных диванах и на
полу. Поутру, при первой возможности, их вытащили за ноги на улицу. Тем и
кончилось празднество в пользу гувернанток нашей губернии.

IV.

Пожар испугал нашу заречную публику именно тем, что поджог был очевидный.
Замечательно, что при первом крике "горим" сейчас же раздался и крик, что
"поджигают Шпигулинские". Теперь уже слишком хорошо известно, что и в самом
деле трое Шпигулинских участвовали в поджоге, но - и только; все остальные
с фабрики совершенно оправданы и общим мнением, и официально. Кроме тех
трех негодяев (из коих один пойман и сознался, а двое по сю пору в бегах) -
несомненно участвовал в поджоге и Федька-каторжный. Вот и вс¬, что покамест
известно в точности о происхождении пожара; совсем другое дело догадки. Чем
руководствовались эти три негодяя, были или нет кем направлены? На вс¬ это
очень трудно ответить, даже теперь.

Огонь, благодаря сильному ветру, почти сплошь деревянным постройкам Заречья
и наконец поджогу с трех концов, распространился быстро и охватил целый
участок с неимоверною силой (впрочем поджог надо считать скорее с двух
концов: третий был захвачен и потушен почти в ту же минуту, как вспыхнуло,
о чем ниже). Но в столичных корреспонденциях вс¬-таки преувеличили нашу
беду: сгорело не более (а, может, и менее) одной четвертой доли всего
Заречья, говоря примерно. Наша пожарная команда, хотя и слабая сравнительно
с пространством и населением города, действовала однако весьма аккуратно и
самоотверженно. Но немного бы она сделала, даже и при дружном содействии
обывателей, если бы не переменившийся к утру ветер, вдруг упавший пред
самым рассветом. Когда я, всего час спустя после бегства с бала, пробрался
в Заречье, огонь был уже в полной силе. Целая улица, параллельная реке,
пылала. Было светло как днем. Не стану описывать в подробности картину
пожара: кто ее на Руси не знает? В ближайших проулках от пылавшей улицы
суета и теснота стояли непомерные. Тут огня ждали наверно и жители
вытаскивали имущество, но вс¬ еще не отходили от своих жилищ, а в ожидании
сидели на вытащенных сундуках и перилах, каждый под своими окнами. Часть
мужского населения была в тяжкой работе, безжалостно рубила заборы и даже
сносила целые лачуги, стоявшие ближе к огню и под ветром. Плакали лишь
проснувшиеся ребятишки, да выли причитывая женщины, уже успевшие вытащить
свою рухлядь. Неуспевшие пока молча и энергически вытаскивались. Искры и
гальки разлетались далеко; их тушили по возможности. На самом пожаре
теснились зрители, сбежавшиеся со всех концов города. Иные помогали тушить,
другие глазели как любители. Большой огонь по ночам всегда производит
впечатление раздражающее и веселящее; на этом основаны фейрверки; но там
огни располагаются по изящным, правильным очертаниям и, при полной своей
безопасности, производят впечатление игривое и легкое, как после бокала
шампанского. Другое дело настоящий пожар: тут ужас и вс¬ же как бы
некоторое чувство личной опасности, при известном веселящем впечатлении
ночного огня, производят в зрителе (разумеется, не в самом погоревшем
обывателе) некоторое сотрясение мозга и как бы вызов к его собственным
разрушительным инстинктам, которые, увы! таятся во всякой душе, даже в душе
самого смиренного и семейного титулярного советника... Это мрачное ощущение
почти всегда упоительно. "Я право не знаю, можно ли смотреть на пожар без
некоторого удовольствия?" Это, слово в слово, сказал мне Степан Трофимович,
возвратясь однажды с одного ночного пожара, на который попал случайно и под
первым впечатлением зрелища. Разумеется, тот же любитель ночного огня
бросится и сам в огонь спасать погоревшего ребенка или старуху; но ведь это
уже совсем другая статья.

Теснясь вслед за любопытною толпой, я без расспрашиваний добрел до
главнейшего и опаснейшего пункта, где и увидел наконец Лембке, которого
отыскивал по поручению самой Юлии Михайловны. Положение его было
удивительное и чрезвычайное. Он стоял на обломках забора; налево от него,
шагах в тридцати, высился черный скелет уже совсем почти догоревшего
двухэтажного деревянного дома, с дырьями вместо окон в обоих этажах; с
провалившеюся крышей и с пламенем вс¬ еще змеившимся кое-где по обугленным
бревнам. В глубине двора, шагах в двадцати от погоревшего дома, начинал
пылать флигель, тоже двухэтажный, и над ним изо всех сил старались
пожарные. Направо пожарные и народ отстаивали довольно большое деревянное
строение, еще не загоревшееся, но уже несколько раз загоравшееся, и
которому неминуемо суждено было сгореть. Лембке кричал и жестикулировал
лицом к флигелю и отдавал приказания, которых никто не исполнял. Я было
подумал, что его так тут и бросили и совсем от него отступились. По крайней
мере густая и чрезвычайно разнородная толпа, его окружавшая, в которой
вместе со всяким людом были и господа и даже соборный протопоп, хотя и
слушали его с любопытством и удивлением, но никто из них с ним не
заговаривал и не пробовал его отвести. Лембке бледный, с сверкающими
глазами, произносил самые удивительные вещи; к довершению был без шляпы и
уже давно потерял ее.

- Вс¬ поджог! Это нигилизм! Если что пылает, то это нигилизм! - услышал я
чуть не с ужасом, и хотя удивляться было уже нечему, но наглядная
действительность всегда имеет в себе нечто потрясающее.

- Ваше превосходительство, - очутился подле него квартальный, - если бы вы
соизволили испробовать домашний покой-с... А то здесь даже и стоять опасно
для вашего превосходительства.

Этот квартальный, как я узнал потом, нарочно был оставлен при Андрее
Антоновиче полицеймейстером, с тем чтобы за ним наблюдать и изо всех сил
стараться увезти его домой, а в случае опасности так даже подействовать
силой, - поручение очевидно свыше сил исполнителя.

- Слезы погоревших утрут, но город сожгут. Это вс¬ четыре мерзавца, четыре
с половиной. Арестовать мерзавца! Он тут один, а четыре с половиной им
оклеветаны. Он втирается в честь семейств. Для зажигания домов употребили
гувернанток. Это подло, подло! Ай, что он делает! - крикнул он, заметив
вдруг на кровле пылавшего флигеля пожарного, под которым уже прогорела
крыша и кругом вспыхивал огонь; - стащить его, стащить, он провалится, он
загорится, тушите его... Что он там делает?

- Тушит, ваше превосходительство.

- Невероятно. Пожар в умах, а не на крыше домов. Стащить его и бросить вс¬!
Лучше бросить, лучше бросить! Пусть само как-нибудь! Ай, кто еще плачет?
Старуха! Кричит старуха, зачем забыли старуху!

Действительно, в нижнем этаже пылавшего флигеля кричала забытая старуха,
восьмидесятилетняя родственница купца, хозяина горевшего дома. Но ее не
забыли, а она сама воротилась в горевший дом, пока было можно, с безумною
целью вытащить из угловой каморки, еще уцелевшей, свою перину.