Чтение 84–й страницы книги ~Цитадель~

значит, доволен построенными кораблями, усвоенными познаниями, посаженными
деревьями, созданными статуями, значит, ты счел, что настало время обжить
чужую раковину, осесть в ней и потреблять наготовленное.

А я тогда поднимусь на самую высокую из своих башен и пристально
всмотрюсь в горизонт: близок час приближения варваров.

Я уже говорил тебе: нет сделанного, нет запаса. Есть устремление, путь,
подъем... Пахари когда-нибудь догонят геометров -- и возместят себе пролитый
пот, -- тогда, когда геометры перестанут творить. Если ты догоняешь друга, а
идете вы с одинаковой скоростью, другу нужно

остановиться, если он хочет, чтобы ты его догнал. Но я уже говорил
тебе: равенство, остановка -- все наступит в час смерти, дальше идти
бесполезно, и накопленное послужит тебе, ибо Господь убирает зерно в
житницу.

Потому мне и кажется справедливым не делить сокровище.

Есть только одна справедливость: спасать то, чем ты жив. Справедливость
к твоим божествам. Но не к отдельным людям. Бог в тебе, и я спасу тебя, если
твое спасение послужит Его величию. Но я не могу спасти тебя, пожертвовав
ради тебя божеством. Ибо ты и есть твое божество.

Если будет нужно, я спасу ребенка, пожертвовав матерью, ибо поначалу он
был частью ее, теперь она его часть. Спасу сияние царства, пожертвовав
пахарем, спасу зерно, жертвуя землей. Буду спасать черную жемчужину, --
досталась она не тебе, но благодаря ей для тебя замерцало все море, --
спасать от тебя, вопреки твоему желанию разделить ее, потому что богатство
твое окажется смехотворным. Буду спасать смысл любви, чтобы ты мог
приобщиться ей, вопреки твоему пониманию любви, -- она для тебя что-то вроде
приобретения или покупки товара, -- такая любовь оставит тебя нищим.

Буду спасать источник, который тебя поит, а не тебя, жаждущего, телесно
или духовно, даже если ты умираешь.

Что мне до слов? Они дразнятся и показывают друг другу язык. Они
создают впечатление, будто я пытаюсь одарить тебя любовью, отнимая ее,
приобщить тебя жизни, навязывая смерть, это неправда, словесное
противопоставление запутывает суть, тщась ее выразить. (Приходит время
великих несправедливостей, когда от человека под страхом смерти требуют быть
"за" или "против".)

Так вот, мне не кажется справедливым обратить сокровище в прах и
вернуть каждому украденное у него: жемчужину -- куртизанке, козу -- пастуху,
меру зерна -- пахарю, золотой -- скупцу; справедливым мне кажется возместить
душе то, что было отнято у плоти. Это возмещение ты получаешь, когда, весь в
поту, напрягая мускулы, режешь камень, и вот наконец совладал с ним, одержал
победу -- ты отряхиваешь руки, отходишь, наклоняешь голову, прищуриваешься,
смотришь, и тебя обжигает улыбка Бога.

Конечно, грубую и простую дележку можно облагородить. Жемчужину, козу,
меру зерна, золотую монету, что сами по себе не великая радость, ты мог бы
получить в день праздника как дары, увеличивающие торжественный ритуал.
Малоинтересные вещи стали бы даром короля, даром любви. Я знал владельца
розовых плантаций, который пожертвовал бы всеми своими розами ради одной
увядшей, которую носил у сердца в полотняном мешочке. Но кто-то из моих
подданных может обмануться, простодушно поверив, будто радует само по себе
зерно, коза, золотой и увядшая роза в мешочке. И мне хочется все расставить
по местам. Могу и я заменить сокровище воздаянием. Вот я пожаловал
дворянство: генералу -- за победу, садовнику -- за новую розу, врачу -- за
лекарство, строителю -- за корабль. По сути, мы все тут заняты
куплей-продажей, оправданной, справедливой, внятной для разума, но ничего не
дающей сердцу. Если в конце каждого месяца я выплачиваю тебе зарплату,
излучает ли она свет? Поэтому мне и кажется, что возмещением
несправедливостей ничего особого не дождешься. Ты вознаградил преданность,
почтил гения, смотришь и говоришь: "Теперь все правильно". Ты привел все в
порядок и снова вернулся к своим делам. Никто не получил и лучика света,
потому что так оно и должно быть: несправедливость исправлена, преданность
вознаграждена, гений почтен. И если жена спрашивает тебя вечером у порога:
"Ну, что нового в городе?" -- ты, обо всем позабыв, отвечаешь: "Ничего". Не
сообщать же ей, что солнце освещает дома, река впадает в море...

Я отклонил предложение моего министра юстиции, он настоятельно
предлагал одаривать моим сокровищем добродетель. Отклонил отчасти потому,
что, одаривая, ты и разрушаешь то, что намеревался поощрить, отчасти потому,
что министр мой относился к добродетели, словно к редкому фрукту, и
подыскивал для него достойный футляр, -- порочность его не была чрезмерной,
в ней была доля изысканности, всегда и во всем мой министр ценил прежде
всего качество.

-- Я буду преследовать за добродетель, -- ответил я. Он застыл,
недоумевая, и я разъяснил:

-- Я упоминал о своих капитанах в пустыне. Их жертвенность среди песков
вознаграждена любовью к этим пескам, мало-помалу она освещает их сердца. Я
обрек их на нищету, но она превратилась в роскошь.

Если твоим добродетельным девам будут в радость короны из позолоченного
картона, восхищение зрителей и свалившееся вдруг богатство, в чем их
добродетель? Девочке веселого квартала ты платишь за более щедрый дар.

Отклонил я и предложение архитекторов. "Послушай, -- сказали они, --
свое бесполезное сокровище ты можешь потратить на возведение чудесного
храма, который прославит царство. На поклон к нему века и века будут
стекаться караваны паломников".

Да, действительно, я не люблю насущного, которое ничем не обогащает.
Чту дары пространства и тишины. Куда нужнее лишнего амбара мне кажется
близость звездного неба и моря -- хотя не выскажешь словами, что же именно
дали они душе. Но из темного городского квартала, где ты задыхаешься, ты
рвешься к ним. К чудесному странствию. Неважно, что оно невозможно. Тоска о
любви -- уже любовь. Ты уже спасен, если попытался пуститься в путь по
направлению к любви.

Я не верю в раздобывание. Тебе не раздобыть ни радости, ни здоровья, ни
подлинной любви. Не раздобыть звезд. Не раздобыть храма. Я верю в храм,
который грабит тебя. Верю в храм, который растет, выжимая из людей пот. По
городам и весям рассылает он своих апостолов, и они хранят тебя во имя Бога.
Верю в храм жестокого короля, который вмуровывает в камни свою гордыню. Он
забирает всех мужчин к себе на стройку. И надсмотрщики с бичами превращают
их в повозки для камней. Верю в храм, который пьет твой пот и пожирает
плоть. Но взамен он обращает тебя в свою веру. Только вера может стать тебе
истинной платой. Ибо камневоз жестокого короля тоже получает право на
гордыню. Он стоит, горделиво скрестив руки, у форштевня каменного корабля,
который стал грозной преградой пескам в неспешной реке времен. Величие храма
служит и камневозу тоже. Ибо Бог, единожды явленный, открыт каждому, и
открыт целиком. Я верю в храм, рожденный радостным ощущением победы. Ты
оснащаешь корабль для вечности. И каждый, кто строит этот храм, поет. Храм
тоже будет петь.

Я верю в любовь, что приняла обличье храма. Верю в гордыню, что
сделалась храмом. Поверил бы, если б ты смог его построить, в гневный храм.
Ибо видел деревья, чьи корни питались любовью, гордыней, хмелем победы и
яростью. Они вытягивали из тебя сок, питались и росли. Но ты предлагаешь
жаждущим корням скудную пищу -- ты предлагаешь им золото. Золотом умеет
насыщаться лишь склад с товарами. Пройдет век, ветреный, дождливый, и склад
исчезнет.

Так отверг я сокровище как возможность обогащения, отверг как
возможность воздаяния, отверг как возможность построить каменный корабль, но
так и не нашел лучезарной картины, в которой оно могло бы преобразиться,
облагородив людей, и задумался в тишине.

"Оно что-то вроде навоза и удобрения, -- решил я. -- Глупо было бы
искать в нем чего-то другого".

CXCIX

Я просил Господа научить меня и вернуть мне, по своей неизреченной
милости, воспоминание о караванах, что шли к святому городу, хоть и не
понимал, чем поможет мне лицезрение верблюдов под палящим солнцем в
разрешении неразрешимого.

Я увидел тебя, мой народ, -- по моему приказу ты готовился к
паломничеству. И будто неизреченной сладости мед была мне хлопотливость
последнего вечера. Ибо есть странствия, которые готовишь будто корабль, --
построив, ты его оснащаешь, -- они сродни статуе или храму и нуждаются в
инструментах, в твоей изобретательности, в расчетах и силе рук, ибо
снаряжаешь ты его для летящего ветра. Так готовишь ты свою дочь, сперва ты
растил ее, учил, журил за пристрастие к безделушкам, но пришел час отдать ее
супругу, и ради того, чтобы в этот час она была прекраснее всех, ты
разоряешься для нее на льняную ткань и золотые браслеты, потому что
отправляешь свой корабль в море.

Так, уложив припасы, заколотив ящики, завязав мешки, ты по-королевски
идешь среди верблюдов, погладишь одного, сунешь лакомый кусочек другому,
нажмешь коленом, помогая потуже завязать ремень, взгромоздишь на верблюда
кладь и с гордостью увидишь, что она не съезжает ни вправо, ни влево, зная,
что верблюды будут долго раскачивать ее в пути, спотыкаться о камни,
опускаться, отдыхая, на колени, но твоя кладь будет сохранять равновесие, --
так дерево раскачивается на ветру, не опасаясь растерять груз зреющих
апельсинов.

Я смакую твое рвение, мой народ, ты готовишь для себя кокон
сорокадневного пути по пустыне; я не вслушиваюсь в ветер слов, зная, что не
обманываюсь в своем знании о тебе. Ибо накануне похода я иду в молчании моей
любви и слышу скрип ремней, сопение верблюдов, жаркие споры о дороге, по
которой нужно идти, о проводниках и о том, как распределить обязанности. Я
не удивляюсь, что вы не восхищаетесь будущим паломничеством, нет, напротив,
в самых черных красках описываете вы прошлогоднее: высохшие колодцы, знойный
ветер, змей, что таятся в песке, будто незримые нервы, засады грабителей,
болезни, смерть; я знаю -- говорит в вас стыдливость любви.