Чтение 84–й страницы книги ~Черный обелиск~

ощущение, что все это мне уже знакомо. Я автоматически поднимаю колено, так
как жду, что этот баран снова меня боднет. Одновременно я вижу картину,
которая в данной ситуации кажется мне одной из самых прекрасных: Лиза,
словно Ника Самофракийская, мчится к нам через рынок, рядом с нею Бодо
Леддерхозе, а за ним весь его певческий союз. В ту же секунду я ощущаю новый
удар барана, но портфель Ризенфельда, словно желтый флаг, опускается на
него. Вместе с тем Рене де ла Тур с размаху бьет куда-то вниз, и баран
испускает вопль. Рене кричит подчеркнуто генеральским голосом:

- Смирно, негодяи!

Часть агрессоров невольно вздрагивает. Затем в бой вступают члены
певческого союза - и мы свободны.

***

Я выпрямляюсь. Вдруг стало тихо. Агрессоры бежали. Они утаскивают с собою
своих раненых. Герман Лотц возвращается. Он, как центавр, догнал бегущего
противника и наградил кого-то еще одной железной оплеухой. Наш урон не очень
велик. У меня на голове шишка с добрую грушу и ощущение, что сломана рука.
Но она не сломана. Кроме того, меня тошнит. Я слишком много выпил, чтобы
боданье в живот могло доставить мне удовольствие. И снова меня мучит
воспоминание о чем-то, чего я не могу вспомнить. Что же это все-таки?

- Если бы я мог глотнуть водки, - говорю я.

- И получишь ее, - отвечает Бодо Леддерхозе. - Только уйдем скорей
отсюда, пока не явилась полиция.

В этот миг раздается звонкий шлепок. Удивленные, мы оборачиваемся. Лиза
кого-то ударила.

- Пьяница проклятый! - спокойно говорит она. - Вот как ты заботишься о
доме и о жене...

- Ты... - клокочущим голосом отвечает кто-то.

Лиза дает вторую оплеуху. И тут вдруг узел моих воспоминаний
распутывается. Вацек! Вон он стоит и почему-то прижимает руки к заднице.

- И это мой супруг! - на весь рынок заявляет Лиза, ни к кому не
обращаясь. - Приходится быть женой такого вот сокровища!

Вацек не отвечает. Кровь льется по его лицу. Прежняя рана на лбу, которую
я нанес ему, снова открылась. Кроме того, и с волос его капает кровь.

- Это вы его так отделали? - вполголоса спрашиваю я Ризенфельда. -
Портфелем?

Он кивает и внимательно разглядывает Вацека.

- Бывают же встречи, - говорим мы.

- А что у него с задницей, почему он держится за нее?

- Его ужалила оса, - поясняет Рене де ла Тур и вкалывает длинную шпильку
в серебристо-голубую бархатную шапочку, сидящую на ее кудрях.

- Примите мое глубочайшее уважение! - Я отвешиваю ей поклон и подхожу к
Вацеку. - Так, - говорю я, - теперь мне известно, кто боднул меня головой в
живот! Это что же, благодарность за советы, как лучше наладить свою жизнь?

Вацек удивленно уставился на меня.

- Вы? Но я же вас не узнал! Господи!

- Он никогда никого не узнает, - саркастически заявляет Лиза.

Вацек представляет собой печальное зрелище. При этом я вижу, что он
буквально последовал всем моим указаниям. Гриву свою он коротко подстриг -
удар, нанесенный Ризенфельдом, оказался тем чувствительнее, - на нем даже
новая белая рубашка, но в результате кровь на ней гораздо заметнее, чем была
бы на цветной. Вот уж не везет так не везет!

- Пошли домой! Пьяница! Буян! - говорит Лиза и уходит. Вацек послушно
плетется за ней. Они идут через рынок, одинокая пара. Никто не следует их
примеру. Георг помогает Лотцу кое-как прикрепить к плечу протез.

- Пошли, - говорит Леддерхозе, - в моей пивной вы еще можете чего-нибудь
глотнуть. Ведь мы - свои люди!

Сидим некоторое время с Бодо и членами его союза. Затем отправляемся
домой. Подкрадывается серый рассвет. Мимо нас проходит мальчишка-газетчик.
Ризенфельд делает ему знак и покупает газету. В ней крупными буквами
напечатано:

"КОНЕЦ ИНФЛЯЦИИ!

ОДИН БИЛЛИОН - ОДНА МАРКА!"

- Что скажете?

- Ребята, я ведь, может быть, действительно уже банкрот, - заявляет
Вилли. - Я еще спекулировал на понижении курса. - Он огорченно смотрит на
свой серый костюм, потом на Рене. - Как нажился, так и прожился, но что
такое деньги, верно?

- Деньги - вещь очень важная, - холодно отвечает Рене. - Особенно когда
их нет!

Мы с Георгом идем по Мариенштрассе.

- Как странно, что Вацеку дали трепку именно я и Ризенфельд, - говорю я.
- А не ты. Ведь было бы естественнее, если бы дрались друг с другом вы!

- Конечно, но это было бы более несправедливо.

- Несправедливо? - удивляюсь я.

- Ну, в более сложном смысле. Сейчас я слишком устал, чтобы объяснять.
Мужчинам, которые уже полысели, не следовало бы драться. Им следовало бы
философствовать.

- Тогда тебе предстоит очень одинокая жизнь. Кажется, в воздухе вообще
запахло драками.

- Не думаю. Какой-то отвратительный карнавал кончился. Разве сейчас все
не напоминает космический великий пост? Гигантский мыльный пузырь лопнул.

- И? - говорю я.

- И? - повторяет он.

- Кто-нибудь пустит новый мыльный пузырь, еще огромнее.

- Все может быть.

Мы стоим в саду. Серо-молочное утро как будто омывает кресты. Появляется
невыспавшаяся младшая дочь Кнопфа. Она ждала нас.

- Отец сказал, что за двенадцать биллионов вы можете взять обратно его
памятник.

- Скажите ему, что мы предлагаем восемь марок. Да и это только до
полудня. Теперь деньги будут в обрез.

- Что такое? - спрашивает Кнопф из своей спальни - он подслушивал.

- Восемь марок, господин Кнопф. А после обеда только шесть. Курс падает.
Кто бы подумал? Вместо того, чтобы подниматься!

- Пусть лучше памятник останется у меня навеки, мародеры проклятые! -
хрипит Кнопф и захлопывает окно.

XXV

В старогерманской горнице "Валгаллы" верденбрюкский клуб поэтов дает мне
прощальный вечер. Поэты встревожены, но притворяются растроганными.
Хунгерман первый обращается ко мне:

- Ты знаешь мои стихи. Ты сам сказал, что они были для тебя одним из
самых сильных поэтических переживаний. Сильнее, чем стихи Стефана Георге.

Он многозначительно смотрит на меня. Я этого никогда не говорил, сказал
Бамбус. В ответ Хунгерман сказал о Бамбусе, что считает его значительнее
Рильке. Но я не возражаю. Полный ожидания, я смотрю на певца Казановы
и Магомета.

- Ну хорошо, - продолжает Хунгерман, но отвлекается: - Впрочем, откуда у
тебя этот новый костюм?

- Я купил его сегодня на гонорар, полученный из Швейцарии, - отвечаю я с
напускной скромностью павлина. - Это мой первый новый костюм, после того как
я стал солдатом его величества. Не перешитый военный мундир, а настоящий,
подлинно гражданский костюм! Инфляция кончена!

- Гонорар из Швейцарии? Значит, ты достиг уже интернациональной
известности! Вот как! - говорит Хунгерман, он удивлен и уже раздосадован. -
Из газеты?

Я киваю. Автор "Казановы" делает пренебрежительный жест.

- Ну ясно! Мои произведения, разумеется, не подходят для ежедневного
употребления. Может быть, только для первоклассных журналов. Я имею в виду,
что сборник моих стихов, к несчастью, вышел три месяца назад у Артура Бауера
в Верденбрюке! Это просто преступление.

- Разве тебя принуждали?

- Морально - да. Бауер наврал мне, он хотел создать огромную рекламу,
обещал выпустить одновременно с моей книжкой Мерике, Гете, Рильке, Стефана
Георге и прежде всего Гельдерлина - и ни одного не выпустил, обманул.

- Зато он напечатал Отто Бамбуса.

Хунгерман качает головой.

- Бамбус - это, между нами, эпигон и халтурщик. Он мне только повредил.
Знаешь, сколько Бауер продал моих книг? Не больше пятисот экземпляров!

Мне известно от самого Бауера, что весь тираж был не больше двухсот
пятидесяти экземпляров; продано двадцать восемь, из них девятнадцать куплены
тайком самим Хунгерманом, и печатать книгу заставлял не Бауер Хунгермана, а
наоборот.

Хунгерман, будучи учителем немецкого языка в реальном училище,
шантажировал Артура, угрожая ему, что порекомендует для своей школы другого
книготорговца.

- Если ты теперь будешь работать в берлинской газете, - заявляет
Хунгерман, - помни, что товарищество среди художников слова - самая
благородная черта.

- Знаю. И самая редкая.

- Вот именно. - Хунгерман извлекает из кармана томик своих стихов. - На.
С автографом. Напиши о ней, когда будешь в Берлине. И непременно пришли мне
два оттиска. А я за это здесь, в Верденбрюке, буду тебе верен. И если ты там