Чтение 84–й страницы книги ~В круге первом~

Стыдом и безнадёжностью Надя так была оглушена, что не уловила нового в
голосе Щагова.

Пусть -- убежал. Она довольна, что всё сказала. Она опять была наедине со
своей честной тяжестью.

По-прежнему еле тлел волосок лампочки.

Волоча, как бремя, ноги по полу, Надя пересекла комнату, в кармане шубы
нашла вторую папиросу, дотянулась до спичек и закурила. В отвратительной
горечи папиросы она нашла удовольствие..

От неумения закашлялась.

На одном из стульев, проходя, различила бесформенно-осевшую шинель
Щагова.

Как он из комнаты бросился! До того испугался, что шинель забыл.

Было очень тихо, и из соседней комнаты по радио слышался, слышался...
да... листовский этюд фа-минор.

Ах, и она ведь его играла когда-то в юности -- но понимала разве?..
Пальцы играли, душа же не отзывалась на это слово -- disperato --
отчаянно...

Прислонившись лбом к оконному переплёту, Надя ладонями раскинутых рук
касалась холодных стёкол.

Она стояла как распятая на чёрной крестовине окна.

Была в жизни маленькая тёплая точка -- и не стало.

Впрочем, в несколько минут она уже примирилась с этой потерей.

И снова была женой своего мужа.

Она смотрела в темноту, стараясь угадать там трубу тюрьмы Матросская
Тишина.

Disperato! Это бессильное отчаяние, в порыве встать с колен и снова
падающее! Это настойчивое высокое ре-бемоль -- надорванный женский крик!
крик, не находящий разрешения!..

Ряд фонарей уводил в чёрную темноту будущего, до которого дожить не
хотелось...

Московское время, объявили после этюда, шесть часов вечера.

Надя совсем забыла о Щагове, а он опять вошёл, без стука.

Он нёс два маленьких стаканчика и бутылку.

-- Ну, жена солдата! -- бодро, грубо сказал он. -- Не унывай. Держи
стакан. Была б голова -- а счастье будет. Выпьем за -- [воскресение
мертвых]!

А. И. Солженицын. В круге первом, т. 2.

В шесть часов вечера в воскресенье даже на шарашке начинался всеобщий
отдых до утра. Никак нельзя было избежать этого досадного перерыва в
арестантской работе, потому что в воскресенье [вольняшки] дежурили только в
одну смену. Это была гнусная традиция, против которой, однако, были
бессильны бороться майоры и подполковники, ибо сами они тоже не хотели
работать по воскресным вечерам. Только Мамурин-Железная Маска страшился этих
пустых вечеров, когда уходили вольные, когда загоняли и запирали всех зэков,
которые всё-таки тоже были в известном смысле люди, -- и ему оставалось
одному ходить по опустевшим коридорам института мимо осургученных и
опломбированных дверей, либо томиться в своей келье между умывальником,
шкафом и кроватью. Мамурин пытался добиться, чтобы Семёрка работала и по
воскресным вечерам, -- но не мог сломить консервативности начальства
спецтюрьмы, не желавшего удваивать внутризонных караулов.

И так сложилось, что двадцать восемь десятков арестантов, попирая все
разумные доводы и кодексы об арестантском труде, -- по воскресным вечерам
нагло отдыхали.

Отдых этот был такого свойства, что непривычному человеку показался бы
пыткою, придуманной дьяволом. Наружная темнота и особая бдительность
воскресных дней не разрешала тюремному начальству в эти часы устраивать
прогулки во дворике или киносеансы в сарае. После годовой переписки со всеми
высокими инстанциями было также решено, что и музыкальные инструменты типа
"баян", "гитара", "балалайка" и "губная гармоника", а тем более прочих
укрупнённых типов, -- недопустимы на шарашке, так как их совместные звуки
могли бы помочь производить подкоп в каменном фундаменте.
(Оперуполномоченные через стукачей непрерывно выясняли, нет ли у заключённых
каких-либо самодельных дудок и пищалок, а за игру на гребешке вызывали в
кабинет и составляли особый протокол.) Тем более не могло быть речи о
допущении в общежитии тюрьмы радиоприёмников или самых драненьких патефонов.

Правда, заключённым разрешалось пользоваться тюремной библиотекой. Но у
спецтюрьмы не было средств для покупки книг и шкафа для книг. А просто
назначили Рубина тюремным библиотекарем (он сам напросился, думая захватить
хорошие книги) и выдали ему однажды сотню растрёпанных разрозненных томов
вроде тургеневской "Муму", "Писем" Стасова, "Истории Рима" Моммзена -- и
велели их обращать среди арестантов. Арестанты давно теперь все эти книги
прочли, или вовсе не хотели читать, а выпрашивали чтива у вольняшек, что и
открывало оперуполномоченным богатое поле для сыска.

Для отдыха арестантам предоставлялись десять комнат на двух этажах, два
коридора -- верхний и нижний, узкая деревянная лестница, соединяющая этажи,
и уборная под этой лестницей. Отдых состоял в том, что зэкам разрешалось
безо всякого ограничения лежать в своих кроватях (и даже спать, если они
могли заснуть под галдёж), сидеть на кроватях (стульев не было), ходить по
комнате и из комнаты в комнату хотя бы даже в одном нижнем белье, сколько
угодно курить в коридорах, спорить о политике при стукачах и совершенно без
стеснений и ограничений пользоваться уборной. (Впрочем те, кто подолгу
сидели в тюрьме и ходили "на оправку" дважды в сутки по команде, -- могут
оценить значение этого вида бессмертной свободы.) Полнота отдыха была в том,
что время было своё, а не казённое. И поэтому отдых воспринимался как
настоящий.

Отдых арестантов состоял в том, что снаружи запирались тяжёлые железные
двери, и никто больше не открывал их, не входил, никого не вызывал и не
дёргал. В эти короткие часы внешний мир ни звуком, ни словом, ни образом не
мог просочиться внутрь, не мог потревожить ничью душу. В том и был отдых,
что весь внешний мир -- Вселенная с её звёздами, планета с её материками,
столицы с их блистанием и вся держава с её банкетами одних и
производственными вахтами других -- всё это проваливалось в небытие,
превращалось в чёрный океан, почти неразличимый сквозь обрешеченные окна при
жёлто-слепом свечении фонарей зоны.

Залитый изнутри никогда не гаснущим электричеством МГБ, двухэтажный
ковчег бывшей семинарской церкви, с бортами, сложенными в четыре с половиной
кирпича, беззаботно и бесцельно плыл сквозь этот чёрный океан человеческих
судеб и заблуждений, оставляя от иллюминаторов мреющие струйки света.

За эту ночь с воскресенья на понедельник могла расколоться Луна, могли
воздвигнуться новые Альпы на Украине, океан мог проглотить Японию или
начаться всемирный потоп -- запертые в ковчеге арестанты ничего не узнали бы
до утренней поверки. Так же не могли их потревожить в эти часы телеграммы от
родственников, докучные телефонные звонки, приступ дифтерита у ребёнка или
ночной арест.

Те, кто плыли в ковчеге, были невесомы сами и обладали невесомыми
мыслями. Они не были голодны и не были сыты. Они не обладали счастьем и
потому не испытывали тревоги его потерять. Головы их не были заняты мелкими
служебными расчётами, интригами, продвижением, плечи их не были обременены
заботами о жилище, топливе, хлебе и одежде для детишек. Любовь, составляющая
искони наслаждение и страдание человечества, была бессильна передать им свой
трепет или свою агонию. Тюремные сроки их были так длинны, что никто ещё не
задумывался о тех годах, когда выйдет на волю. Мужчины, выдающиеся по уму,
образованию и опыту жизни, но всегда слишком преданные своим семьям, чтобы
оставлять достаточно себя для друзей, -- здесь принадлежали только друзьям.

Свет ярких ламп отражался от белых потолков, от выбеленных стен и
тысячами лучиков пронизывал просветлённые головы.

Отсюда, из ковчега, уверенно прокладывающего путь сквозь тьму, легко
озирался извилистый заблудившийся поток проклятой Истории -- сразу весь, как
с огромной высоты, и подробно, до камешка на дне, будто в него окунались.

В эти часы воскресных вечеров материя и тело не напоминали людям о себе.
Дух мужской дружбы и философии парил под парусным сводом потолка.

Может быть, это и было то блаженство, которое тщетно пытались определить
и указать все философы древности?

В полукруглой комнате второго этажа под высоким сводчатым потолком алтаря
было особенно просторно мыслям и весело.

Все двадцать пять человек этой комнаты собрались дружно к шести часам.
Одни поскорей разделись до белья, стремясь избавиться от надоевшей тюремной
шкуры, и плюхнулись с размаху на свою койку (или, подобно обезьянам,
вскарабкались наверх), другие так же плюхнулись, но не снимая комбинезона,
кто-то уже стоял наверху и, размахивая руками, кричал оттуда приятелю через
всю комнату, иные ничего не предприняли ещё, а отаптывались и оглядывались,
ощущая приятность предстоявших свободных часов -- и теряясь, как начать их
поприятнее.

Среди таких был Исаак Каган, черно-кудлатый низенький "директор
аккумуляторной", как его называли. У него было особенно хорошее расположение
духа от прихода в просторную светлую комнату из тёмной подвальной
аккумуляторной с плохой вентиляцией, где он по четырнадцать часов в день
копался кротом. Впрочем, он был доволен и этой своей работой в подвале,
говоря, что в лагере давно бы уже загнулся (он никогда не уподоблялся
хвастунам, гордящимся, что в лагере "жили лучше, чем на воле").

На воле Исаак Каган, недоучившийся инженер, кладовщик
материально-технического снабжения, старался жить незаметной маленькой
жизнью и пройти эпоху великих свершений -- боком. Он знал, что тихим
кладовщиком быть и спокойнее и прибыльнее. В своей замкнутости он таил почти
огненную страсть к наживе и ею был занят. Ни к какой политической