снова, -- вы умрете здесь безвестно. Больше я никогда его не видел. Через
четыре года после этой встречи Громыко уведомил шведов, что Валленберг
скончался семнадцатого июля сорок седьмого года в больнице Внутренней тюрьмы
от сердечного приступа. Я не знаю, жив ли Валленберг сейчас или он скончался
от сердечного приступа, но спустя шесть лет после его мнимой смерти я
разговаривал с ним, и был он горбат, искривлен ревматизмом, почти облысел,
хотя дух его был несокрушимо тверд. Он ведь так и не согласился! И пришлось
мне с Лютостанским и Мерзоном лететь на лагерный пункт Перша на самом севере
Печорской лагерной системы. Печорлаг был сердцем, фактической столицей
автономной северной республики Коми. Это была воистину комическая
республика, всегда находящаяся в коматозном состоянии. Любой человек,
прошедший нашу машину перевоспитания в этой республике, научался комическому
отношению ко всем жизненным испытаниям на воле. Для перевоспитания отдельных
заблудших душ здесь были созданы необходимые условия, и весьма способствовал
этому местный климат: летом -- бездонные болта и беспросветные тучи комаров
и мошки, зимой -- мягкий бодрящий морозец до пятидесяти пяти градусов по
Цельсию, и нравы здесь соответствовали этому уютному климату, потому что
когда мы подъехали к воротам лагкомандировки Перша, то на вахте увидели
застреленного зека и отдельно лежащую отрубленную голову с вислыми усами.
Начальник лагпункта Ананко отрапортовал мне и, проследив за взглядом
Мерзона, пояснил: -- Сегодня урки отрубили заступом голову завстоловой. -- А
что они так занервничали? -- поинтересовался я. -- Да он не соглашался
выдавать им дополнительные лбациллы" на еду, а приварок урки не едят. -- Из
политических, что ли, завстоловой? -- спросил Мерзон. -- Конечно, --
усмехнулся Ананко. -- С урками бы до такого безобразия не дошло. Он проводил
нас в контору и поинтересовался: -- Пообедаем, конечно, сначала? Или хотите
поговорить с кем? Лютостанский, хмельной от нетерпения поизгаляться над
цадиком, предложил сначала поговорить. А я велел сначала подавать обед.
Начальник лагпункта угостил жареной медвежатиной, семгой собственного
посола, печеной картошкой, разварным мясом с хреном и большим количеством
водки. Потом мы перешли и оперчасть, где нас уже дожидался доставленный зек
Элиэйзер Наннос, номер Ж-3116. Элиэйзер Наннос сидел на табурете в углу
комнаты, и вид у него был одновременно величественный и несчастный.
Ярко-голубые детские глаза под низко надвинутой лагерной ушанкой,
серебристая борода на засаленной груди лагерного клифта, значительная
неподвижность и поджатые под себя ноги в валяных опорках. У него был вид
пророка, упавшего по недосмотру в выгребную яму. Лютостанский быстро
повернулся к начальнику лагеря Ананко и спросил трезвым, официальным тоном:
Ч- Доложите, пожалуйста, нам интересно знать: почему у вас зек небритый?
Ананко от неожиданности заерзал и неуверенно пробормотал: -- Как бы на него
разрешение было... согласно его духовному званию. -- Это вы что еще
выдумываете? -- подступил к нему Лютостанский. -- От кого это разрешение
такое? Существует общий нерушимый порядок -- зек должен быть
санитарно-гигиенически чист, побрит и помыт. Сегодня же побрейте ему бороду.
Ананко подтянулся почти до стойки лсмирно" и отрапортовал: -- Слушаюсь!
Будет исполнено... Наннос покосил выпуклым глазом на Лютостанского и ничего
не сказал, хотя явно понял, что тот ему уготовил. Собственно, ничего
страшного, ни боли, ни страдания, просто порядок надо соблюдать! Цадик,
которого обрили, -- это вещь особенная, вроде ощипанного догола орла. Дед со
своим несчастно-горделивым видом изображал, будто не понимает по-русски или
не хочет с нами разговаривать. Я заметил Ананко, что, возможно, не надо
брить заключенного, если он действительно является духовным лицом. Надо
только выяснить, насколько он готов подтвердить это свое состояние. Наннос и
бровью не повел, он не хотел клевать на легкую приманку. Тогда я приказал
Лютостанскому. -- Владислав Ипполитович, объясните, в чем существо нашего
вопроса заключенному Нанносу. Лютостанский, расхаживая по кабинету оперчасти
и обращаясь не только к Нанносу, но и к нам ко всем, подробно рассказал о
чудовищном преступлении, совершенном евреями против всего нашего народа,
Родины и лично товарища Сталина. И пояснил проистекающие отсюда неизбежные
последствия для этого злонравного народца. После чего предложил Нанносу
объявить всем своим соплеменникам о необходимости под его знаменами
добровольно отправиться на поселение в Биробиджан, Наннос слушал его
по-прежнему безучастно, не глядя на него, не реагируя. -- Спросите его
по-еврейски -- он понял, что ему говорят? -- велел я Мерзону. Мерзон быстро
проклекотал что-то, обращаясь к Нанносу, я вычленил из этого рокочущего
потока слов обращение лрабби". Это и Лютостанский, видимо, заметил, потому
что он глумливо выкрикнул: -- Мы -- не рабы, мы -- рабби. Наннос кивнул и
что-то коротко сказал Мерзону. Тот повернулся ко мне: -- Наннос понял, что
ему объяснил Владислав Ипполитович. -- И что? -- поинтересовался я. -- Он
хочет подумать или готов дать ответ сразу? Мерзон перевел. Наннос не спеша,
внятно и медленно проговорил гортанную фразу. Мерзон объяснил: Ему не о чем
думать, он готов ответить вам немедленно. Я кивнул, и Наннос что-то долго
говорил Мерзону, после чего тот, запинаясь и испуганно отводя от меня глаза,
продекламировал: -- Вы хотите убть евреев... Не вы первые в этой истории...
К сожалению, боюсь, и не вы последние... Но все, кто пытался за эти три
тысячи лет убить евреев, никогда не думали о том, что живой народ нельзя
умертвить, пока он не захочет сам умереть... Народы умирают, только выполнив
свою функцию... Евреи смогут умереть, только дав миру новый Божий закон,
слив землю людей с нашими далекими праотцами... После того как великую
благодать и мудрость принесет Мессия... -- Пусть он здесь не разводит свое
дурацкое мракобесие, -- сказал Лютостанский. -- Ему предложена четкая
программа: или он согласен с ней, или подохнет сегодня же, как собака! Потом
он повернулся ко мне за сочувствием: -- Павел Егорыч, подумать только: народ
наглецов! Это же ведь у них написано, что Бог им сказал: лВас одних я
признал из всех племен земли и взыщу Я с вас за все грехи ваши". Может, это
он нам поручил взыскать за все грехи? -- развеселился Лютостанский. Я был не
уверен, что Мерзон переводит все, как надо, и переспросил его: Ч- Ну-ка,
осведомись еще раз у Нанноса -- он все понял, что ему сказали? Мерзон быстро
заговорил с цадиком и через мгновение повернулся ко мне, растерянно-разводя
руками: -- Зек сказал, что царь Соломон понимал язык сумасшедших. Мне было
жалко смотреть на Мерзона. Он стоял рядом со мной, и мне казалось, что от
плющащего и давящего его напряжения он источает острый запах ацетона. --
Мерзон, скажи раввину, что, если он откажется от нашего предложения, евреи
будут все равно депортированы силой и он станет виновником неизбежной гибели
и страданий очень многих людей. Понимает ли он, какую берет на себя
ответственность? Выдержка изменила раввину, и он, не дожидаясь мерзоновского
перевода, сказал гортанно, с акцентом, но очень ясно: -- Я понимаю... К
сожалению, это вы не понимаете, что когда я предстану на суде перед Великим
Господином, то он не будет меня упрекать за то, что в этой жизни я не стал
Моисеем. Он будет меня упрекать за то, что я не захотел стать рабби
Элиэйзером... Вмешался Лютостанский: -- Павел Егорович, да что с ним
разводить антимонии! Не понимают они человеческого языка. Он покрутил в
руках зажигалку Мерзона, потом чиркнул колесиком, вспыхнул золотистый
язычок, он придвинул зажигалку к лицу раввина, и пламя коснулось седой
бороды старика. Остро запахло в комнате паленой шерстью, Наннос отдернул
голову, и из огромного голубого глаза потекла слеза. Он отодвигался
испуганно от Лютостанского, а тот придвигал ближе шипящую зажигалку, но
раввин упрямо тихо бормотал: -- Мир зла и скверны порождает забвение...
Лютостанский обрадовался: Ч- Для тебя, старик, точно наступает мир забвения.
Ты пока не готов к разговору с нами, тебе надо подумать. Сейчас с тебя
снимут лагерный клифт, и ты налегке, чтобы думалось быстрее, пока подождешь
на улице... -- Потом повернулся к начальнику лагеря и деловито распорядился:
-- Вы его слегка подразденьте и отправьте до утра в БУР. Думаю, что завтра
он будет много сговорчивее... Старик приподнял голову и тихо сказал: -- Я не
буду сговорчивее ни сегодня, ни завтра, никогда... Каждый еврей должен
помнить, что он звено цепи от Адама до Мессии, и вы не сделаете меня убийцей
народа моего... -- Ты просто старый дурак! -- заорал Лютостанский. -- Не
хочешь вести себя по-людски, мы тебе покажем, как с тобой надо обращаться.
Старик встал со стула и, наверное, догадавшись, что я здесь старший,
окрепшим голосом довольно твердо сказал, и еврейский заискивающий акцент
почти исчез из его речи:
конец света! И грех станет великим, как мир... и тогда забрезжит конец
времен. Добро и зло станут неотличимы... расвет зальется сумерками... И
слово будет, как молчание, а немота покажется истиной... И истина эта --
страх, и страх ваш окажется смертью!.. Лютостанский без замаха ударил его
костистым кулачком в лицо и закричал: -- В БУР его! Разденьте его, вон
отсюда! Я видел, что нам не удастся переломить старика, и поэтому не
возражал, когда его, полураздетого, кинули в неотапливаемый лагерный карцер
-- БУР. До утра старик окостенел... И этот сумасшедший Магнуст хотел, чтобы
я это все сейчас изложил ему! Чтобы я вспомнил все подробности для
общественного обсуждения своей роли в смерти Элиэйзера Нанноса. Да не
дождется он никогда этого! Лютостанского нет, и Мерзона нет, и Ананко сгнил
наверняка где-то давно. Никто нам не судья. Я один пережил их всех и не
скажу никому ничего. Никогда! И раскаяния моего не будет. И ответа пусть не
ждут...
ГЛАВА 22. ОДИССЕЙ-53
форсированного движка, пыхнул белым дымком из выхлопа и всосался бесследно в
серую полутьму натекающего вечера. Только у поворота красноглазо-яростно
мигнул габаритными огнями. И исчез. А я остался на этой тусклой улице,
продутой сырым едким ветром. Зябко, и нет сил. Нет азарта боя. Этот хренов
Магнуст -- мой погубитель, он выцеживает из меня жизненную силу -- прану.
Убить его надо к едрене фене, нет другого выхода. Все равно не отцепится
подобру-поздорову. В телефонной будке желтоватый пыльный свет,
Зыков Виталий
Роллинс Джеймс
Суворов Виктор
Шилова Юлия
Шилова Юлия