было никакого завещания. И не нужно было никакого, все и без него к рукам
прибирали дочки.
С некоторыми трудностями, но их преодолевая, дочки повыходили замуж,
старшую муж оставил, и у младшей, кажется, тоже к этому шло, но все же
поднялись новые поколения, и каждой вновь образованной семье что-то
выделялось в квартире. Ему с женою осталась комнатка самая маленькая, но,
правда, не проходная и не запроходная - генерал уже разбирался в таких
вещах. Впрочем, и в холле ему отвели кусок территории, отделив стационарной
перегородкой до потолка, и там, где некогда посиживал Шестериков и
рассматривал фотоальбомы, там теперь сидел генерал и вымучивал свои мемуары.
Бумажки, которые уговорили его писать, поскольку хотелось наконец-то всей
правды о войне, он раскладывал на кухонном столике, который хотели
выбросить, а он упросил оставить.
И еще была Апрелевка, он эти два гектара получил сразу после Победы
вместе с дешевым финским домиком, но до сада и огородов дело не дошло,
дочери не имели к этому интереса, а думали только, как бы эту "виллу"
разделить да распродать, и он уже жалел, что взял на себя эту мороку. Тут бы
царствовал Шестериков, но не было Шестерикова.
С улицы Горького свернули на Садовое кольцо. Высился справа Маяковский,
которого этим летом ставили краном, - зрелище было не слишком приятное:
накинули петлю троса на шею, а голову укутали мешковиной. Этим летом генерал
еще мог сюда прийти пешком... Стихи генерал всегда любил и ничего не имел
против памятника, который полагалось ругать, вот только не понять было, что
у него с правой рукой похоже, он доставал карманные часы - не сходить ли
пообедать в сад "Эрмитаж" наискосок. За спиной поэта, заслоняя чуть не все
окна в здании, поднимали на веревках колеблемый ветром портрет Хрущева.
Генерал смотрел недоверчиво - тот ли он самый, кто приезжал к нему на
плацдарм и дарил украинскую рубашку с вышивкой и кистями? Вот какую власть
забрал, самого Жукова сплавил в отставку - без которого за полгода перед тем
ни за что бы не удержался. И никакие мемуары без него не обходились.
Литературный костоправ, молодой шалопай, которого приставили от Воениздата к
генералу "оживлять" его записи и устные рассказы - и не научили, что к
генералам полагается приходить вовремя, как условились, - этот будущий
писатель сказал, что сейчас не время культа и можно не упоминать Верховного,
но без встречи с Никитой Сергеевичем не обойтись, все летосчисление теперь
ведется "от Рождества Хрущева". Встречу на плацдарме шалопай забраковал,
попросил вспомнить что-нибудь задушевное, а лучше того - героическое.
Вспомнилось задушевное и даже немножко героическое: на Воронежском фронте
как-то приехал Хрущев знакомиться с новой армией, и Кобрисов его встречал у
въезда в штабное село. А была ранняя весна, и все поле было в проплешинах
оголившейся земли. Живописная могла быть встреча, ее даже приехали снимать
киношники, да все испортил налетевший "мессершмитт". Никите Сергеевичу самое
верное было плюхнуться в грязь, с маскирующей жухлой травой, а он, не желая
пачкать свою бекешу, улегся на белом как сахар снегу. Пилот "мессера"
только, поди, из крайнего изумления не попал в такую прекрасную мишень, но,
конечно, заставил всех поволноваться. Адъютант все падал на Никиту
Сергеевича, прикрывал своим телом, а Никита Сергеевич его сбрасывал и
ругался. Эпизод шалопаю понравился, но забодал категорически редактор
Воениздата. Он же сказал, что надо что-то придумать, раз не вспоминается.
Как это - придумать, если не было? А очень просто, все придумывают, и никто
этого проверять не станет. Важно, что в такое-то время и в таком-то месте
встреча могла быть. И уже было придумалось что-то подходящее, как поползли
слухи, что урежут пенсии генералам. И что-то расхотелось придумывать...
А Верховный - тот гектары дарил, Апрелевку. Широк был, этого у душегуба
не отнимешь. Вот по этому Садовому кольцу в июле сорок четвертого прогнал
пятьдесят семь тысяч пленных - показал немцам Москву, их показал Москве,
изголодавшимся, измотанным войной людям сказал этим: не так страшны они, как
вам кажется, и праздник наш - не за гoрами. И как точно он выбрал время:
самая глубина лета, июль, но он пообещал, что можно уже не бояться, в это
лето немцы наступать не будут. В августе такое обещание уже было бы лишним.
В чем действительно был мастер - вот в таких эффектах, повышающих дух армии
и народа и о которых нельзя вспомнить без умиления и восторга! Так цезари по
Риму протаскивали варваров, прикованных к колеснице. И вообще генерал был не
прочь рассказать о встрече с Верховным, да если б можно было о той, в
Наркомате Обороны, во второй день войны ну, немножко можно бы смягчить
акценты, с годами ту встречу он переосмыслил, и вспоминалась она уже без
отвращения. Так и об этом почему-то нельзя, самое лучшее - вообще не
упоминать.
"А тебе, - спрашивал он себя, - обо всем хочется помнить?" Приходили
приглашения от ветеранов другой армии, которой он командовал после 38-й, -
он никогда не откликался. Сказать честно, он не был уже полководцем, это в
нем умерло. Больше, чем за год, ни одного ордена не имел он в розницу, все -
из тех, что давались оптом по всему фронту. Приезжал командующий фронтом
Попов, говорил с грустным упреком: "Фотий Иваныч, ты воевать - думаешь?" Они
были оба генерал-полковники, оба Герои, так что сурово попенять Кобрисову он
не решался, а впрочем, и человек был мягкий, поэтому и не досталось ему ни
маршальских звезд, ни ордена "Победа". "А я что же, Маркиан Михайлович,
по-твоему, не воюю?" - "Да как-то странно ты воюешь. Целое хозяйство тут
развел, коровы у тебя тут, женщин
полно, то и дело свадьбы играются, а немца - совсем не тревожишь". -
"Зачем я его буду тревожить, раз он меня не трогает? Будет общее наступление
- пойдем помаленьку, а чего бабахать зря? Немца напугаешь - он мне потом
неделю жить не даст". - "Говорили мне, Кобрисова придется вожжами
удерживать, а ты инициативу проявить не можешь. Даже не поинтересуешься, что
у тебя на левом фланге делается..." -
"Чайком не побалуемся? - спрашивал в ответ Кобрисов. - Велю самовар
поставить, а покуда закипит, да сгоняем по чашечке, нам и доложат, что там
на фланге делается. На каком, вы говорите? На левом?" Командующий от чая не
отказывался, только говорил со вздохом: "Разучился ты, Кобрисов, воевать..."
А Кобрисов все большее облегчение, даже и удовольствие, находил в том, чтобы
уходить под защиту своей дури. Это сделалось его стилем. Думая об этом
сейчас, вспоминал он подслушанный разговор двух солдат, рывших ему окопчик,
молодого и пожилого. "А вот по стилю, по стилю существенно они друг от друга
отличаются, командующие наши?" - допытывался молодой. А другой, летами и
фронтовым опытом постарше, сворачивая цигарку из "Боевого листка", ему
отвечал: "Как же
не существенно? В одном дури поменьше, в другом поболее, вот и
отличаются..." Ах, молодец какой! Право, ничего умнее не услышал Кобрисов о
себе и своих коллегах за всю войну.
Не дожидаясь победного конца, предложили танковое училище. Что успели
его выпускники на войне? "Отметиться", как он говорил. Впрочем, кто-то из
них поучаствовал в штурме рейхстага, а кто-то в Прагу успел на раздачу
пирогов, даже иные в составе 38-й... В их памятных фотоальбомах он был в
красивом овале, и указывалось, что это он формировал 38-ю. Все как-то к ней
сходилось, которую у него отняли. И если подумать, так и он тоже, наперекор
своей неудачливой судьбе, освобождал Прагу, помог чешским повстанцам
вышибить эсэсовцев. Чехам, правда, еще до этого помогли власовцы, бывают же
совпадения. Ну, что же, и хорошо, что закончил Власов свой извилистый
безнадежный путь добрым делом, и мог бы Верховный это учесть и не казнить
его, а простить на радостях. Да ведь на добрые дела нужно еще право
заслужить, кто ж его даст изменнику! И что ж бы это за Победа у нас была,
какие такие радости - без "справедливого народного гнева", без "священной
расплаты"?..
Ехал и теперь по Кутузовскому проспекту, здесь тоже были Хрущевы и
прочие дорогие и любимые, из-за них пропустил он Бородинскую панораму и
неприметную Поклонную гору и пропустил начало, когда таксист стал
рассказывать жене о своем участии в Московской битве:
- ...а танки он гонит, понимаешь, гонит, а танки у него - ох, злые! И
все куда-то в сторонку побежали. Ну, а мне что - больше всех надо? Тоже и я
в сторонку. Не так что драпаю, но - в темпе. Я вам скажу, Майя Афанасьевна,
где лучше всего бежать. Лучше всего - в середке. Я молодой хорошо бегал,
всех мог обогнать, но мне как бы инстинкт говорит: "Не спеши, не спеши..." -
не дай Бог, политрук с пистолетом навстречу выскочит: "Стой,
трусы-предатели!" - или же заградотряд из пулеметов чесанет - первые пули
твои будут. А всех вперед пропустить - тоже плохо, немец-то догоняет, в
спину из автоматов чешет, и никто тебя не загораживает. Так что лучше в
середке. Но я вам скажу, Майя Афанасьевна, когда в середке плохо, а лучше -
в сторонку. Это если "мессер" налетит - по-нашему "мессер", а по-ихнему
"мессершмитт", - именно он в середку весь боезапас всодит, потому что -
скопление, за одиночными ему гоняться - охота была!.. А тут "юнкерc"
налетел, восемьдесят седьмой, "лапотник" мы его звали, тоже злой был,
бомбочкой по нам - шарах! Оглушило меня - и лежу в воронке. Не знаю, кто
меня в воронку столкнул, а очнулся - лежу засыпанный, в голове, извините,
звон. И вот говорят, вся жизнь человека за одно мгновение проходит. Ну, вся
не вся, частично... Но много передумать тогда пришлось. И зачем, думаю, люди
войну придумали?.. Ох, мамочки, война!.. Не дай Бог!..
"Не понимаю, - думал генерал. - Кто ж тогда победы одерживал, если
такие были защитники отечества, то в середку норовили, то в сторонку?.." И с
удивлением признавал, что да, именно они. Всегда окруженный людьми храбрыми,
и еще старавшимися в его присутствии свою храбрость показать, он составил
себе впечатление, что и вся армия в основном такова. А на самом деле только
малую часть ее, как в гранате запал, составляют те, кто воевать любит и без
кого война и трех дней бы не продлилась, а для людей в массе, "в середке",
она только страшна и ненавистна. Так, может быть, ничего удивительного нет,
и ничего позорного, что и он задолго до конца почувствовал отвращение?
Правда, еще двенадцать лет после конца он командовал танковой академией, но
что это за война была - разучивать операции, которые никогда не повторятся?
Понемногу и вспоминать войну расхотелось, жизнь заполнили анализы и
диагнозы, рассказы об операциях совсем иного рода, о том, как готовили и как
давали наркоз и через сколько часов он очнулся. Правда была в том, что он
Махров Алексей
Свержин Владимир
Василенко Иван
Махров Алексей
Березин Федор
Беляев Александр