Россию (тогда еще, впрочем, в СССР), и больше чем десять лет жизни после
того, как были написаны эти строки. И даже трехцветный флаг над Россией
вместо красного: эту очень важную для эмигрантов первой волны деталь
совершенно точно предсказывал в 1923 году друг берберовской молодости
Владимир Набоков. Словом, все, о чем человек ее поколения мог только
мечтать.
Грустное настало время -- время без Берберовой.
он впервые прочитал мне про Одоевцеву, женщину с рыжими волосами "Это было,
это было в той стране".
Писали Троцкий и Чуковский, Блок и Гумилев, Адамович и Эренбург, Ходасевич и
Евтушенко, Ахматова и Надежда Мандельштам, Набоков и Цветаева. Можно
несколько страниц одними знаменитыми фамилиями заполнить; уже этим заслужила
Ирина Одоевцева право писать об этих людях сама. Мемуарные книги "На берегах
Невы" и "На берегах Сены", созданные Одоевцевой в шестидесятые и семидесятые
годы, принесли ей заслуженную славу: сперва они были изданы эмигрантскими
двухтысячными тиражами, позднее -- советскими тиражами в сотни тысяч
экземпляров. Одоевцева диктовала и третью книгу -- "На берегах Леты".
Закончить не успела. Впрочем, для обретения славы ей с лихвой хватило и этих
двух книг.
Упрекали ее прежде всего в недостоверности. "Совершенно не веришь
стенографической, на многие десятки страниц, передаче высказываний
полувековой давности. А цитаты из поэтов почти все перевраны! Если Одоевцева
их не запомнила -- как она могла запомнить разговоры?"* -- возмущался в
Германии старший современник Одоевцевой, поэт Дмитрий Кленовский, не
сообразив, что разговоры полувековой давности старческая память подчас
хранит лучше, чем стихи, -- уж их-то проще простого цитировать без ошибок,
знай переписывай. Ошибок в воспоминаниях Одоевцевой и вправду много, только
вот ошибки ли это?
сидел сын Андреева, Игорь Леонидович. Но Игорем звали не сына Леонида
Андреева, а его племянника, к тому же умершего в 1912 году; так кто же сидел
за столом в Париже? Вадим Андреев жил в Женеве, имел советский паспорт и с
кругом Одоевцевой не общался; Савва Андреев жил в Аргентине. Методом
исключения получаем, что за столом мог сидеть лишь Валентин Леонидович
Андреев, некогда танцор, позднее -- рисовальщик и переводчик, оставивший
воспоминания об отце. Или пишет Одоевцева, что в 1957 году Георгий Иванов
якобы выдвигался какими-то американцами на Нобелевскую премию, а вот получил
ее Роже Мартен дю Гар. Литературоведы возмущаются: все у старухи в голове
перепуталось, ведь Мартен дю Гар получил эту премию в 1937 году!
Действительно, в 1957 году Нобелевскую премию получил "другой француз" --
Альбер Камю: что, серьезная ошибка?..
почти полсотни, -- исправить в новой публикации или хотя бы
откомментировать. Но законы жанра противятся. Мемуары -- не документ, а
явление художественной литературы. В стихах Одоевцевой несколько раз
возникает странный образ: портрет в зеркальной раме. Человек,
рассматривающий такой портрет, неизбежно будет видеть также и себя.
Одоевцева, глядя в прошлое, отнюдь не стремилась к точности, ее воспоминания
-- не "один из столь модных ныне "человеческих документов" <...>
необходимо подчеркнуть, что <...> книга слишком искусственна и искусна
для того, чтобы ее отнести к этому убогому роду литературы"* -- слова,
сказанные Ходасевичем о "Распаде атома" Георгия Иванова, приложимы к "На
берегах Невы" и "На берегах Сены" почти в полной мере, нужно лишь вернуть
слову "искусственный" его первичное значение ("с искусством сделанный"*), в
котором оно отнюдь не является синонимом слова "неестественный".
Ирина Одоевцева, и многим читателям книги Одоевцевой кажутся не то
продолжением, не то даже "версией" "Петербургских зим" и "Китайских теней".
Это относится не только к рядовому читателю, так полагают и серьезные
ученые. Комментируя первое в СССР, изувеченное цензурой издание
"Петербургских зим", Н.А.Богомолов писал: "Нами лишь в очень незначительной
степени учитывались параллельные места из мемуаров И.В. Одоевцевой "На
берегах Невы" <...>, т.к. проверка показала, что мемуаристка часто
пользовалась материалом "Петербургских зим" и газетных очерков Иванова"*.
мой", воспоминаниями Ходасевича тоже пользовалась. Люди, живущие вместе,
неизбежно накапливают общие воспоминания и сами порой не могут вспомнить --
"его" это рассказ или "ее". И нет никаких правил, по которым подобные "пары"
людей могли бы и были обязаны писать воспоминания. В стихах Одоевцевой тоже
полным-полно скрытых и явных цитат из Георгия Иванова, который и сам был
великим "цитатным поэтом", как назвал его Владимир Марков, -- и цитаты эти в
стихах нередко восходят к прозе Иванова. В стихотворении "Я всегда была
такой...", датированном 1975 годом, Одоевцева пишет: "Дай дожить мне до ста
лет / И прибавь еще кусочек / Вечности!" Этот "кусочек вечности" -- из
рецензии Георгия Иванова на сборник Бориса Поплавского "Флаги",
опубликованной в 1931 году в "Числах"*, -- но также, судя по всему, и
расхожее, постоянное выражение в семье Ивановых. Кто первым произнес его:
Иванов, Одоевцева, а то и вовсе кто-то другой?
взаиморазличны -- не меньше, чем их поэтическое творчество. Может, это
станет яснее теперь, когда в нашем издании впервые полностью воспроизводятся
стихотворения Ирины Одоевцевой, по меньшей мерс в течение последнего
десятилетия воспринимавшиеся российским читателем как нечто совершенно
несущественное в сравнении с ее мемуарными книгами. Легенда об отсутствии у
Ирины Одоевцевой поэтического дара имеет, видимо, единственный источник. К
сожалению, это было мнение Анны Ахматовой. Л.К. Чуковская записала слова
Ахматовой, сказанные ею 3 января 1957 года: "Придумано, будто я отсутствую в
лирике Гумилева, будто он меня никогда не любил! <...> Я думаю, все
это идет от Одоевцевой, которую Николай Степанович (Гумилев. -- Е.В.) во что
бы то ни стало хотел сделать поэтом, уговаривал не подражать мне, и она,
бедняжка, писала про какое-то толченое стекло, не имея ни на грош
поэтического дара"*.
не сомневаться, что вот так прямо и сказала Ахматова об Одоевцевой: "не имея
ни на грош поэтического дара". Увы, великая поэтесса Анна Ахматова начисто
теряла объективность, когда упоминалось имя Ирины Одоевцевой, которую
Николай Степанович Гумилев посмел любить после того, как она, Анна Ахматова,
его бросила и ушла к Шилейко. Впрочем, не нам Ахматову судить, да и кто в
подобной "семейной ситуации" сумел бы сохранить объективность?
Ахматовой было лишь преклонение, и тому есть любопытное доказательство --
притом лежит оно не в мемуарной, а в поэтической части ее наследия. Кто не
помнит ахматовскую строфу из первой части "Поэмы без героя":
Кружевную шаль не снимая,
Стой, какою была когда-то,
В ожерелье из
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Лукьяненко Сергей