труд восторжествует в лесу...
а не пищей Божьей, ждет нетерпеливо первого солнечного луча, бредя
неотвратимо надвигающейся любовью. В жилах всего живого, в сердцах ли птиц и
зверьков текут, колотятся, бродят соки и кровь весны.
ожиданье, и все чаще скомканной шапочкой подскакивает из осинников она --
клюватая дама. Зацокав радостно, дуром валится с неба кавалер, и поднимается
возня в траве, в прошлогодних листьях -- это, заигрывая и понарошку таясь, в
чаще и меж пеньев бегает, хорохорится, по-бабьи норовисто и капризно цокая
на кавалера, вальдшнепиха.
парень -- он первый раз с ружьем, он жаждет стрельбы и добычи, но он бегал с
места на место весь вечер и никого не подстрелил -- ему все думалось, что
там, в другом перелеске, тучею летают вальдшнепы, и он гонялся за ними -- он
нетерпелив, в нем тоже бродят соки и кровь бродит, но он еще не понимает
этого.
и ничего еще не успел сказать, как от речки к поляне потянул вальдшнеп. Была
еще вдали полоска неба светлой, и на этой поляне вальдшнеп, как аэроплан.
"Цырк! Цырк!" -- неторопливо роняет припоздалый вальдшнеп. "Хорк! Хорк!" --
другим уже голосом, страстным, мужицким, взывает он.
почти уверен. Я качаю головой: "Ну, пальни, пальни! Сорви азарт. Порадуйся и
потом подосадуй на себя..."
не видя ничего и не сознавая никакой опасности.
крыло, упал за стожок, ударился о кочку и забился ночной бабочкой, почти
бесшумно.
бежать по поляне, спотыкаясь и счастливо взрыдывая на ходу.
голосом говорил я. -- И ты сейчас или добьешь его о приклад, или никогда не
возьмешь в руки ружье и не посмеешь стрелять.
руках, живую, беспомощную, с остановившими- ся круглыми глазами, и ладонями
слышит, как, содрогаясь, часто захлебисто бьется ее сердце.
поднимает ружье, и слышу, как он долго и неумело колотит птицу головой о
приклад.
черные, горько пахнущие черемухи. У брода парень догнал меня. Он держал за
длинный клюв вальдшнепа, и была птица ему вроде бы ни к чему, но бросить
птицу уже нельзя -- добыча!
ловко сбил птицу. Но он молчал.
тут ничего не сказал.
здесь парень чуть слышно обронил:
фигура, она была печальна.
давно зреющая горечь. В возрасте этого парня я убивал и добивал не
задумываясь.
парне, почти еще мальчишке.
мест здешнюю перелетную птицу и угнало в места, которые погодистей, теплее.
наступил срок. Но после выпадки снега, которая на Среднем Урале чаще всего
случается в середине сентября, так все вокруг разгулялось, такое мягкое
тепло реяло над горами, лесом и рекой, что мы совсем не досадовали на
недобычливую охоту, реденько стреляли по отставшим уткам-одиночкам. Если не
удавалось подшибить на суп утку, сворачивали в мелколесье либо в черемушники
возле проток и устьев мелких речек, начинали манить рябчиков. Они плохо шли
на манок, и мы принимались выгонять из крепей и тропить их, подстреливали
парочку-другую, теребили на берегу и варили суп уже затемно.
ожесточались, как это случается при большой стрельбе, -- редко удается
провести осенью отпуск так вот, на приволье, в краткое погодье, и оттого,
верно, до сих пор слышатся и помнятся те осень и поход по берегам реки
Койвы.
Урале. Начавшись в скалистых Бассегах -- одном из самых красивейших мест на
Среднем Урале, -- вместе с реками Вильвой и Усьвой Койва сразу же норовисто
забирает в сторону, течет, рассекая могучий хребет наискосок, чтобы вдали от
рек-сестер, сливающихся возле города Чусового, слиться с тою же, что и они,
рекой Чусовой, но верстах в шестидесяти выше города.
уральских реках, но не везде они таких причудливых очертаний, а главное --
берега Койвы сплошь почти отвесны, слоисты, такие ли узоры, такие ли
письмена каменные увидишь на обвально спускающихся стенах, сопках и грядах!
То засверкают зеркально прослойки слюды, то багряным, остывшим потоком
выплеснется лава яшмы, то, обкатанная, будто из подводного дворца, вымытая
непорочной чистотой блеснет со дна реки плита белого камня, то лесной
тишиной, хвойной ласковостью и верой в окаменевшую легенду одарит кусочек
змеевика, или черная, могильно-темная глыба обсидиана, так просто валяющаяся
на берегу, напомнит о древности земли, о том, что и до тебя здесь кто-то
жил, ходил по этим же берегам, охотился на зверя, на птицу, брал ягоды,
грибы, мастерил лодку и "думал о своей судьбе"...
отвесные скалы и за ними одна на другую наседают седловины, то левый берег
пологий, со стожком сена на бечевке или с росплеском широкого заливного
покоса, на котором старчески горбится зарод, иной до восьми промежков.
Заливные луга по оподолью отшатнувшихся гор зачинаются болотом, переходящим
в цепочку озерин, заросших хвощами. Озерины ближе к реке делаются заливом,
ничем, правда, не отличимым от озера, лишь синее в заливе вода осенями да
хлама водорослей меньше. И озерины, и заливы, и старицы непременно
начинаются ключом, который не вдруг сыщешь средь обвалившегося, мохом
заплеснутого камешника, заросшего непролазной шарагой и смородинником,
завешанным смоляными ягодами.
в тот год рябина, брусника, калина и черемуха -- главный корм птицы, и не
только боровой. Смородину же быстро обили по берегам самые жоркие птицы --
дрозды да сороки. Стайками перепархивали птицы по прибрежным покосам,
клевали семечки трав, выискивали насекомых. Молодые дрозды едва летали, были