Чтение 85–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

Давно я не видел его в такой горячке.

-- Стой, не стреляй, своих не узнаешь! -- и я вижу, как перед Трофимом
из-за ольхового куста поднимается Филька. Морда довольная, будто только что
кринку сметаны съел.

-- Это ты, дьявол, кричал?

-- Троша, не сердись, в наш век всему есть оправдание! Вот послушай, --
Филька усаживается на валежине, прикрытой густым мхом, предлагает рядом
место Трофиму и начинает рассказывать.

Слова он выпаливает с каким-то треском, беспрерывно жестикулирует
руками, как бы стараясь восполнить ими то, что не может выразить языком.
Одновременно ему помогают и глаза, и брови, он гримасничает, то вскакивает и
начинает наглядно изображать какую-то сценку, то тычет себя в грудь кулаком.
Словом, Филька весь, как есть весь, участвует в рассказе, где, чаще всего,
герой он сам.

Вот он любовно кладет свою руку на плечо Трофима.

-- Я хотел тебя, Троша, поманежить. Побегал бы ты по чаще, поискал бы
копалуху, да побоялся, как бы по мягкому месту свинцом не угадал. Вчера меня
за такие дела чуть-чуть не столкнули в пропасть. Стою на скале, вас караулю,
орешки стланиковые пощелкиваю, а наши все сидят на берегу, насупились, как
сычи перед непогодой, ждут, когда я пальну из ружья, знак подам, что вы
плывете. Дай-ка, думаю, развеселю их малость. Разрядил винтовку, приложил
конец к губам и заревел по-изюбриному. Вот уж они всполошились! Хетагуров
кинулся в палатку за пистолетом. Кирилл Родионович схватил карабин, в лодку,
второпях чуть было не утоп. Кое-как переплыл -- и давай скрадывать... Мне-то
хорошо видно сверху, как он вышагивает, словно гусь, на цыпочках, глаза по
сторонам пялит или вытянет шею, прислушивается. Чудно смотреть со стороны,
страсть люблю!.. Вижу, он уже близко. Приложил я к губам ствол, потянул к
себе воздух, ан не ту ноту взял, сфальшивил, ну и сорвалась песня. Родионыч
сразу смекнул, в чем дело, бежит ко мне, ружьем грозится. Ну, думаю, Филька,
конец тебе, добаловался. Стопчет, и пойдешь турманом в пропасть. Да хорошо,
не растерялся -- давай стрелять в воздух, а сам кричу: плывут, плывут! Тот
сразу размяк, остыл. "Ну, черт желтопузый, -- говорит он -- твое счастье, а
то бы уже бултыхался в Мае!" А меня, веришь, смех распирает. Где плывут, --
спрашивает Родионыч и конкретно хватает меня одной рукой за чуб, а другой за
сиденье. -- Показывай, где плывут?! -- У меня мозга сразу не сработала, не
знаю, что соврать. И вдруг от вас выстрел. Тут я ожил, попросил повежливее
со мной обращаться.

Спускаемся мы со скалы к реке, я и говорю ему: пусть Хетагуров не
охотник, сгоряча бросился, а ты, Родионыч, чего махнул через реку, неужто
поверил, что в августе может реветь изюбр?

-- Тебе, черту, шуточки, -- отвечает он, -- а я, посмотри, поранил
ногу.

-- К чему ты людей баламутишь? -- спрашивает, уже успокоившись, Трофим.

-- Так ведь, Троша, живем мы только раз, как сказал наш великий Саша
Пресников, а он это точно знает. От такой кратковременности я и шучу.

Филька давно работает в экспедиции. Родных у него нет, семьи тоже, и
никакой Наташки, весь он тут с нами. Филька принадлежит к категории людей,
для которых жизнь в городе или в деревне -- тюрьма, а всякое накопление
ценностей -- тяжелая ноша. В нем живет дух бродяги. Это и привело его к нам
в экспедицию несколько лет назад. Тут он и обосновался.

На работу Филька хлипкий, как говорят его друзья, но на шутки, на
выдумку -- горазд. С ним не заснешь, пока он сам не выбьется из сил. Он не
даст унывать. Всюду он желанный гость. Все горой за него.

...Трофим принес к костру свой приемник, начинает испытывать его.
Решаюсь еще раз поговорить с ним.

-- У меня есть интересный план, -- начинаю я. -- Мы отвезем Василия в
Хабаровск, затем полетим с тобою в Тукчинскую бухту, обследовать район
будущих работ.

Трофим привинтил обратно только что снятую крышку, отставил приемник в
сторону и, не взглянув на меня, не сказав ни слова, ушел в лес.

-- Одичал мужик, -- сказал Филька серьезно, когда его скрипучие шаги
смолкли за чащею.

Я не знаю, что делать? Упрямство Трофима меня окончательно обезоружило:
оставить его здесь нельзя и уплыть без него не могу. Теперь-то уж можно было
бы пожить без тревоги, так нет: она все еще плетется следом.

Ко мне подсаживается Лебедев.

-- Работы тут у нас много, оставьте Трофима, -- начинает он выкладывать
давно созревшие мысли.

-- Ты с ума сошел! Не вздумай сказать ему.

-- Он не поедет, зачем упрямитесь? А уж ежели приступ повторится, тогда
отправим, сам не поедет -- увезем связанным.

-- Это, Кирилл, не выход. Не наделать бы глупостей. Ты не представляешь
Трофима в невменяемом состоянии.

-- Но и насильно увозить нельзя. Ей-богу, нельзя!

Мысли мои раздвоились. Пришлось согласиться с предложением Лебедева, и
я стал собираться в путь.

Вечером получили сообщение из штаба, что У-2 завтра приступит к поискам
проводников и что во второй половине дня к устью Маи прилетит санитарная
машина.

Тайгу прикрыла ночь. Мы не спим. Много раз догорал и снова вспыхивал
костер. Близко у огня лежит Василий Николаевич. У него закрыты глаза, а сам
он весь в думах. Больно покидать ему тайгу. И от каких-то мыслей у него то
сомкнутся тяжелые брови, то вздрогнет подбородок или вдруг из горла вырвется
протяжный стон, и тогда долго мы все молчим.

"Неужели, Василий, это твой последний костер, последняя остановка, и
тебя ждут горестные воспоминания о былых походах, так нелегко оборвавшихся?
У тебя есть что вспомнить, и не эти ли воспоминания будут тебе вечной
болью!" -- записал я тогда в дневник.

-- Кирилл, сядь ближе, -- говорит Василий, не раскрывая глаз. -- Посиди
со мною, не оставляй одного.

-- Хорошо, я буду с тобою, -- и он пытается отвлечь его от мучительных
дум: -- Скажи, Василий, на лодках мы поднимемся по Мае, хотя бы километров
пятьдесят?

-- Подниметесь... Где на бичеве, где на шестах, -- отвечает он, тяжело
ворочая языком. -- Ну не без того, что искупаетесь.

-- А ты не забудь насчет сети, вернешься из больницы, поторопись. --
Кирилл расстилает рядом с ним свой спальный мешок, подсовывает в огонь
головешки. Долго слышится их медлительный говор.

Ночь дышит осенним холодком. Устало плещется река. Я забираюсь под
полог, но не могу уснуть. Завтра покидаю тайгу. Вспомнился Алгычанский пик,
весь в развалинах, опоясанный широченным поясом гранитных скал, вспомнилась
схватка с Кучумом из-за куска лепешки, глухие застенки Маи и перерезанный
ремень. Вот и конец путешествию. Уже отлетели журавли, пора и мне. И вдруг
потянуло к семье, к спокойной жизни, от которой весною бежал. Неужели нынче
я так рано утомился? Но как только подумалось, что придется снять походную
одежду, пропитанную потом, лесом, пропаленную ночными кострами, и укрыться
от бурной жизни в стенах штаба, мне вдруг стало не по себе.

Разве вернуться из Хабаровска? Не будет ли поздно, ведь до окончания
работ остается с месяц. В голове зарождаются новые мысли и, как бурный поток
реки, захватывают всего меня. Я встаю, забираюсь под полог к Хетагурову.

-- Ты не спишь, Хамыц?

-- Что случилось? -- спросонья спрашивает он.

-- Сейчас расскажу. Плыви-ка ты с Василием. Пусть Плоткин отвезет его в
Хабаровск, он все устроит лучше меня, а тебе надо вернуться в штаб. Начнут
съезжаться подразделения, пора готовиться к приему материала.

-- Видимо, ты хочешь продолжения...

-- Не совсем так. С Василием все ясно, ему нужна больница, а с
Трофимом, видишь, как получается, не хочет ехать. Я не могу оставить его
здесь. Всяко может случиться, и тогда ни за что себе не прощу. К тому же мне
сейчас полезнее не в штабе быть, а здесь. Мая еще может сыграть с нами
шутку.

-- Самое разумное -- отправиться тебе вместе с Трофимом и Василием.

-- Это исключено.

-- Тогда поплыву я.

Я возвращаюсь к себе и мгновенно засыпаю.

Лагерь разбудил крик взматеревших крохалей, первое лето увидевших
беспокойный мир. Еще нет солнца. Хвоя, палатки, песок мокры от ночного
дождя. По небу медленно плывут разорванные тучи зловещего багрово-красного
цвета.

Плот сопровождать будут Хетагуров и Пресников. Последний вернется с
рабочими на двух долбленках, уже закупленных в Удском для Лебедева.

Садимся завтракать.

-- Филька, опять дрыхнешь! -- кричит Лебедев.

-- Его нет, до рассвета куда-то ушел, -- поясняет Евтушенко.

-- Опять что-нибудь затеял! На работу не добудишься, а на выдумки и сон
его не берет!

В лучах восхода тает утренняя дымка. Все собрались на берегу. Где-то
бранятся кедровки, да плещется перекат под уснувшим над ним туманом. В
заливчике на легкой зыби качается плот. Посредине на нем лежит Василий
Николаевич с откинутой головой. Я опускаюсь к нему, припадаю к лицу. Он
мужественно прощается. Это успокаивает меня. За мною подходят остальные.

Тяжелое молчание обрывает Хетагуров:

-- Счастливо оставаться, нам пора!

Мы жмем ему руку, прощаемся. Но не успел он с Пресниковым подойти к
веслам, как из чащи выскакивает запыхавшаяся Бойка. Видно, бежала издалека,
торопилась. Вскочив на плот, она начинает быстро-быстро облизывать лицо
Василия, а сама не отдышится. И тут больной не выдерживает, прижимает
собаку, рыдает.

Мы, онемевшие, расстроенные, не знаем, чем успокоить его. А впрочем,
зачем! Пусть выплачется...