еще не успел причесаться - мокрые желтые волосы свисали на лоб. Он
побледнел и стоял молча, пока я снимала жакетку. Потом бросился ко мне:
оденьтесь, причешитесь. Где мне подождать?
бабушка и я, и бабушка, между прочим, весь вечер намекала, что он взял у
нее сорок рублей и не отдал.
была особенно хороша. Она была очень приятно покрашена: стены
светло-серые, а двери и стенной шкаф - еще немного светлее. Мебель была
мягкая и удобная, и вообще все устроено удобно и красиво. Из окна была
видна Собачья Площадка - мое любимое место в Москве. Почему-то я с детства
всегда любила Собачью Площадку - и этот маленький памятник погибшим
собакам, и все переулки, которые на нее выходили...
новом синем костюме, который я еще не видала, - я пришла, чтобы ответить
на все ваши письма. Что за ерунду вы пишете, что я буду раскаиваться, если
не выйду за вас замуж! Вообще это мальчишество - писать мне каждый день,
когда вы знаете, что я даже не читаю ваших писем. Вы прекрасно знаете, что
я никогда не собиралась за вас, и нечего писать, что я вас обманула.
вошел с нетерпеливым, радостным выражением, как бы надеясь и не веря себе,
- а теперь, с каждым моим словом, надежда исчезала и лицо мертвело,
мертвело, 0н отвернулся и смотрел в пол.
было много причин. Но ведь вы же умный человек! Вы никогда не обманывались
в том, что я вас не любила.
уйду.
глаза, и я вспомнила, как Саня рассказывал, что он спит с открытыми
глазами.
спокойно. - Я не хотела с вами ссориться, но если на то пошло, какое право
вы имеете говорить подобные вещи? Вы затеяли интригу, как будто в наше
время на девушках женятся с помощью каких-то идиотских интриг! Вы человек
без всякого достоинства, потому что иначе вы не стали бы каждый день
ходить за мной по пятам, как собака. Вообще вы должны слушать меня и
молчать, потому что все, что вы скажете, я отлично знаю. А теперь вот что:
что это за бумаги, которые вы взяли у Вышимирского?
самые бумаги, которыми вы пугали Николая Антоныча, что он прежде был
биржевой делец, а потом предлагали Сане, чтобы он отказался от меня и
уехал. Дайте их сюда сейчас же, слышите! Сию же минуту!
колени. Но я очень громко сказала:
лицо, что у меня невольно защемило сердце.
я все-таки виновата, что он так мучается и не может даже заставить себя
сказать ни слова. Мне было бы легче, если бы он стал ругать меня. Но он
молчал и молчал.
теперь совершенно не нужны эти бумаги. Все равно ничего нельзя изменить, а
между тем мне стыдно, что я почти ничего не знаю о моем отце, в то время
как о нем уже пишут во всех газетах. Они мне нужны - лично мне и никому
другому.
него вдруг стали бешеные глаза, он закинул голову и легко прошелся по
комнате. Он подумал о Сане.
то, что вы мне писали.
доносились детские голоса да осторожно раза два прогудела машина. Это было
неприятно, что он ушел и не возвращался так долго. А вдруг он в самом деле
сделал что-нибудь над собой! У меня похолодело сердце, я вышла в коридор и
стали слушать. Ничего - только где-то льется и льется вода.
стоит, наклонившись над ванной. Я не сразу поняла, что с ним, - в комнате
было полутемно, он не зажег света.
лилась на его лицо и на плечи, и новый костюм был уже совершенно мокрым.
красными глазами - и принес четыре обыкновенные синие тетради.
одну тетрадь и там оказалось что-то печатное - точно вырванная из книги
страница, - но теперь с ним больше нельзя было говорить, и я только
поблагодарила очень вежливо:
вечер за чтением синих тетрадей, прежде чем я заставила себя забыть это
лицо и как он вернулся в мокром костюме, похудевший и похожий на подбитую
птицу.
дореволюционные, потому что на обложках везде стояла фирма "Фридрих Кан".
На первой странице первой тетради было написано великолепными буквами с
тенями: "Чему свидетель в жизни был" и дата - 1916. Мемуары! Но дальше шли
просто вырезки из старых газет, в том числе из таких, о которых я прежде
никогда не слышала: "Биржевые ведомости", "Земщина", "Газета Копейка".
Вырезки были наклеены вдоль, во всю длину столбцами, но кое-где и поперек,
например: "Экспедиция Татаринова. Покупайте открытые письма!
"бумаг", как в разговоре с Иваном Павловичем я поняла это слово, тут не
было, а были только статьи и заметки об экспедиции из Петербурга во
Владивосток вдоль берегов Сибири.
Вся жизнь прежних лет открылась передо мной, и я читала с горьким чувством
непоправимости и обиды. Непоправимости - потому что шхуна "Св. Мария"
погибла прежде, чем вышла из порта, вот в чем я убедилась после чтения
этих статей. И обиды - потому что я узнала теперь, как дерзко был обманут
отец и как повредили ему доверчивость и прямота души.
Приближается час отъезда. Последняя молитва "о плавающих и
путешествующих", последние напутственные речи... И вот медленно отчаливает
"Св. Мария", все дальше берег, уже дома и люди слились в одну пеструю
полоску. Торжественный момент! С землей, с родиной порвалась последняя
связь. Но грустно было нам и стыдно за эти бедные проводы, за равнодушные
лица, на которых было написано лишь любопытство... Наступил вечер. "Св.
Мария" остановилась у устья Двины. Провожающие выпили по бокалу
шампанского за успех экспедиции. Еще одно крепкое рукопожатие, еще одно
объятие - и нужно переходить на "Лебедин", чтобы возвращаться в город. И
вот женщины стоят на борту маленького парохода и машут, машут... вытирают
слезы и снова машут. Еще доносится нервный лай собак с удаляющейся шхуны.
Все мельче она, и вот, наконец, превратилась в маленькую точку на
темнеющем вечернем горизонте... Что ждет вас впереди, смелые люди?"
вслед прощальный сигнал: "Счастливого плавания и достижений", и что же
началось на берегу, боже мой! Какие грязные ссоры между торговцами,
снаряжавшими шхуну, какие суды и аукционы - часть снаряжения и
продовольствия пришлось оставить на берегу, и все это было продано с
аукциона. И обвинения - в чем только не обвиняли моего отца! Не проходит и
недели после отплытия шхуны, как его обвиняют в том, что он не застраховал