бЯ среди десяти больничных коек. А улыбающаясЯ МарусЯ подала пить... Мой
лечащий Зюзин звезд не хватал ни с неба, ни у начальства: из недалеких и
слишком честных. Славный тугодумный мужичок. При обходе молча стоял воз-
ле моей кровати. С лекарствами не усердствовал. Когда Я бурно и сбивчиво
исходил в крике, Зюзин (принимал менЯ из рук ТскоройУ) все повторял: мы
вас понимаем! прекрасно вас понимаем!.. Зато теперь, в палате, Я уже
свысока рассуждал, мол, надо же, этот мышонок, этот жеваный белый халат,
он может менЯ понимать да еще прекрасно. (Он может понимать Калерию, ко-
тораЯ клянчит увеличить ей зарплату на мизер.)
лежит. Забывший свои буйства, он как большаЯ собака. Слушает. Но ни сло-
ва в ответ, хотЯ к нему пришли матьРотец, сидЯ рядышком, поругивают его
за слюну изо рта.
чивают сынка светской мудростью. Не роняй изо рта. Люди видят. Не выти-
рай сопли об одеяло. (Дебил кивает.) Не кивай по нескольку раз...
Можно представить, как они страшноваты в минуты буйства. Оба. Огромные.
В нашей шизоидной палате заметен возрастной разброс. (Старики полоумные.
И молодые дебилы.) Но в коридоре среди шастающих тудаРсюда (из других
палат) найдешь кого угодно. Есть и контактные, то есть не умолкающие.
Есть молчуны. Есть даже и ТблатныеУ С их устроили, положили сюда (почему
не к тихим?), чтобы дать кому группу, кому освобождение от армии. Они и
не очень скрывали. Иногда, правда, словно спохватившись, делали задумчи-
вые лица.
ты. Он подкармливал менЯ приносимыми ему фруктами. Этот Леша уверял, что
кровь в минуты приступов горит, жжет его сосуды изнутри. Едва заслышав
(едва ощутив) жгучую минуту, седой Леша бросалсЯ ко мне С к кому попало:
ТФиксируйте меня! Фиксируйте!У С умолял, потому что медсестра, обычно
занятая, отвечала погодиРнеРспеши . Я его охотно привязывал. На почве
сумасшествиЯ люди готовы объединяться, как и на всякой другой. Я чуть ли
не бежал с Лешей вместе в их палату, привязывал его там крепко и тотчас
спрашивал, не пора ли мне приступить (угоститься) к его Яблокам, бана-
нам, что в тумбочке. Леша отвечал: ТКонечно! конечно!..У С Связать хозя-
ина Яблок и потом есть его Яблоки одно за одним, в этом было чтоРто от
Хаджи Насреддина; забавно.
Иван Емельянович менЯ к себе так и не вызвал, ничем не
отличив от других. Не скажу, что задело, но, кажется, Я
всеРтаки ожидал большего. Увы. Просто больной, так
называемый бумажный больной. То есть движущийсЯ в
бумажном шелесте переворачиваемых страничек С в своей
собственной истории болезни, только и всего.
вел менЯ к себе в кабинет, где вел эти свои бумажные записи о каждом
больном. Присутствовал еще и завотделением ХолинРВолин, Ядовитый и моло-
дой. Они оба (начальники) в общем молчали, а скучный Зюзин скучно же про
менЯ им объяснял, мол, все хорошо. Мол, даже не тянет на классическое
кратковременное буйство. ВсегоРто нервный срыв. Много болтал в немотиви-
рованной горячке.
лЯ упал в наши дни, С сочувственно произнес Иван Емельянович.
ХолинРВолин.
тоже проблема выживания...
(Со спятившими слесарями они говорят о кранах, с бизнесменом С об акциях
МММ.) Оба тотчас и ушли.
мательнее. (ХотЯ Я мог и преувеличивать.) На редких утренних обходах
Иван Емельянович иной раз сам (и заметно строго) спрашивал с больного:
вдруг придиралсЯ к неумытому лицу, к невнятной жалобе. А менЯ не трогал,
ни разу. ПроходЯ мимо моей кровати, Иван только делал рукой жест: все
знаю, все помню.
больные, Иван живет выше, то бишь что ему до наших каш, если он живет в
собственных мыслях. Поговаривали, что скоро его и впрямь переведут в са-
мые верха, в большие шишки. Зато тем азартнее больные следили за его уже
наметившимсЯ (и непростым) романом с медсестрой Инной. Его побаивались.
Иван Емельянович, массивный, большой, шел по коридору и всегда смотрел
прямо перед собой. Он крупно шагал. Внушал уважение. В озабоченных гла-
зах стоял туман, довольно светлый, но без искорок счастья.
нему с другой стороны больницы). Только не дергатьсЯ и тихо дождаться,
когда менЯ станут выпускать на субботуРвоскресенье. Понятно, что все мы
здесь были за запертой дверью, и самый крепкий, крепчайший замок и засов
плавал, растворенный в нашей крови: нейролептики.
сЯ ей старым холостяком (наивным и озабоченным своим здоровьишком). Я,
будто бы от волнения, никак не мог запомнить препарат, которым МарусЯ
набила мне уже обе Ягодицы. Шутил С не пора ли мне на будущее (то есть
впрок) красть потихоньку бесценные ампулы?
если сейчас просто достать, были бы деньги. В аптеке. Приходишь и поку-
паешь. А препарат привозной? С интересовалсЯ Я. Да, зарубежный... МарусЯ
объясняла (больному как маленькому). В аптеке человек всегда может спро-
сить С чем заменить? и нет ли отечественного аналога?.. В конце концов Я
смогу про аналог узнать у тебя, Маруся, верно? (На фиг мне препарат, дай
мне свою любовь и телефон домашний.)
расскажу, все объясню. (Легкий отказ.)
ноногая!
днях. С Упрекнула, словно бы из всех наших шизов именно Я буду зван
присвечивать. Но по сути онапросто призывала менЯ к большей коридорной
бдительности.
не было.
чел взгляд ее крохотных улыбчивых глазок. И она чаще при мне потягива-
лась, вздымаЯ груди. Я креп духом. А тут еще выбросилсЯ из окна мой со-
перник, уважаемый Марусей псих Головастенко, моих лет, раза два Я с ним
вместе курил. Маруся, всплакнув, сообщила: Петр Ефимыч, отпущенный на
субботуРвоскресенье, выбросилсЯ из окна у себЯ дома. Насмерть. Уже схо-
ронили. Маруся, и Я вслед за ней, взгрустнули. (Здесь принято. Грустить
о своих клиентах. Я, увы, с этим чувством запаздывал.) Мы с Марусей по-
рассуждали о таинстве смерти С о торжественности всякого конца жизни. Но
вдруг Я хеРхекнул...
всплакнуть, но выжал всего одну водянистую слезу, С тем и кончилось.
Слеза была не моя, Я даже не понял, откуда она упала.
Сертаков Виталий
Круз Андрей
Прозоров Александр
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Плотников Александр