бывает. К нему ведь не подойдешь, не пожалуешься... Приезжает, тут его
любят, чечены так прямо как больные делаются... А не ты ли моего козла
прибрал, парень? Козел у меня потерялся... Ой, однако, ты взял!
Обмануть ее было нельзя - все равно бы "услышала" обман, как услышала его
мысли...
- Я прибрал, матушка, - признался он. - Прости меня, не по злу - от голода.
Подумал, чеченский козел...
- Если чеченский, то и брать можно?.. Вот с этого и пошел весь разор. А
говоришь, русский... Какой ты русский, если украл? Это чеченам воровать и
грабить можно - нам нельзя, нет у нас такого обычая. Моего козла даже
чечены не брали - ты взял.
- Прости, мать... Я тебе деньги за него отдам.
- Да что деньги, - со слезой в голосе проронила она. - Козла жалко, умный
был, ласковый... Память по мужу моему. Он покупал, с гор привел. Вот
смеху-то было, как вел...
- Что с ним случилось, с мужем твоим? - спросил Глеб, подавая деньги. -
Убили?
- Нет, трактором задавило. Пахал там, внизу, за дорогой... Сломалось
что-то, полез ремонтировать. Трактор и покатился... - Женщина подняла
глаза. - Как это - деньги есть, а голодный? Ох, не простой ты парень. Ох,
не просто-ой...
- Бывает, и с деньгами голодный, - уклончиво ответил он. - Всяко бывает,
матушка... Ты возьми, возьми деньги.
Женщина убрала деньги, не сводя пытливых глаз, вдруг сказала:
- Ох, знаю я, чего ты сидишь тут! Знаю, кого ждешь... Ой, гляди, парень,
попадешься к ним...
- Не выдашь, мать, так не попадусь, - глядя ей в глаза, проговорил Глеб. -
Не сердись за козла, я тебе потом другого приведу.
- Не приведешь, - уверенно заявила она. - Дела у тебя худые, голодный
сидишь. Ты ведь не от души обещаешь, а чтоб не выдала тебя.
Она тяжело поднялась, подобрала платок, вытащила из шампиньонов кусок
хлеба, отряхнула от грибных крошек.
- Возьми вот хлеба... Он чистый, не брезгуй. А мясо больше не ешь. Козел
старый, был чуть ли не ровесник мне. Плохое мясо... Закопай его.
Глеб взял ломоть, спрятал в карман.
- Спасибо, матушка...
Она потопталась на своих ногах-тумбах, в последний раз оглядела коровник.
- Ну, пойду я... Только ты в спину-то мне не стреляй.
- За кого ты меня принимаешь, мать?
- Кто ты есть, за того и принимаю, - не мигнув глазом, сказала женщина. -
Чую ведь, кого ты тут караулишь... И вот что скажу: уходи-ка отсюда.
Начнешь ты здесь войну, беда мне будет. Не дай Бог, убьют тебя и увидят,
что русский. Тогда придут и меня... Уходи, пожалей, если совесть есть.
Посиди до ночи и ступай. Не воюй у нашего села.
Уходила она безбоязненно, выбирая дорогу среди рытвин и камней, скрытых в
траве. По правилам организации засад, Глеб не имел права отпускать ее, и
всякий, попавший сюда, должен был остаться до конца операции. Глеб смотрел
в спину женщины и мысленно повторял одно слово - не выдавай...
А рука предательски гладила и раззадоривалась от автоматного ствола.
В бывшей Югославии Бауди был не в первый раз, хорошо ориентировался, тут
его знали, встречали, как старого знакомого, начиная от таможни в морском
порту Бар и кончая большими чиновниками в Косово, куда диверсантов привезли
на туристическом автобусе. Однако он пытался вделать вид, что впервые
оказался на Балканах и радушный прием не что иное, как мусульманский обычай
встречать дорогих гостей. Возможно, сам Бауди и имел какую-то ценность для
хозяев, но уж никак не собранные с миру по нитке наемники, приехавшие в
чужую страну сдавать экзамен на звание профессионального диверсанта и
убийцы. Вряд ли благоразумный человек испытает счастье, если примет в своем
доме пусть и мирных в данный момент гостей, но с окровавленными руками. А
хозяева в Косово закатили чуть ли не банкет по случаю приезда "группы
туристов", правда, полулегальный, в каком-то пансионате среди живописных
гор, провозглашали здравицы, хотя и смотрели несколько мимо глаз, куда-то в
переносицу или на подбородок. Грязев с любопытством наблюдал за этим
спектаклем и ждал, чем же кончится дело. Когда же, наконец, и в каких
условиях Бауди вскроет заповедный пакет с "экзаменационными билетами". Вина
в этом уютном местечке было хоть залейся, хорошего, из разных сортов
винограда, и насидевшиеся на "сухом законе" курсанты дорвались до
дармовщинки, так что в дело пошли кувшины вместо бокалов. В самый разгар
лихого веселья хозяева сразили гостей наповал: будто русалки из волн
морских, вышли на пиршество двенадцать юных и не очень юных дев, украшенных
розами, в легких купальниках. Осоловевшие курсанты враз встрепенулись,
распустили хвосты и перья, пошли кругами, однако по сценарию русалочки
играли непорочных нимф и не давались в жадные, изголодавшиеся мужские руки,
веселили, поддразнивали вполне пристойными танцами, верно, с
заимствованными деталями из древнегреческих обрядовых действ перед
воинами-победителями. И обстановка была соответствующая - крытая колоннада,
где пировали, мраморные статуи в густых кущах сада. После изнурительных
тренировок, горячих скал, марш-бросков по безводным гористым пустыням,
психологической подготовки, когда твоя жизнь зависит от длины бикфордова
шнура, отрезанного инструктором, когда, подавляя рвотный позыв, зажимая
нос, надо зашифровать донесение на разлагающемся, облепленном мухами трупе,
а потом еще разобраться с незнакомым аппаратом космической связи и сделать
передачу, - и все это под обстрелом, когда над головой вместе с насекомыми
летают настоящие пули и бьет в лицо каменная крошка, - даже пропахшая потом
казарма кажется раем. Заповедный же уголок на Балканах казался курсантам
если не американским фильмом про красивую жизнь, то уж приятным,
мечтательным сновидением точно.
Танцовщицы в розах с предусмотрительно убранными шипами исполнили все свои
номера и благосклонно согласились остаться на четверть часа в компании с
"тургруппой" воинов. А Грязеву вдруг стало жутко. Этот пир со всем
антуражем чем-то напоминал гульбу смертников, рабов-гладиаторов, которые
завтра погибнут невесть где и за что, хладнокровно и без чувств расстанутся
с жизнью, но которым сегодня позволено и полагается все, что можно испытать
лишь за долгую жизнь.
Сегодня они получат даже по рабыне на одну, последнюю ночь...
Это был некий реалистический возврат к варварской дикости, словно розами,
украшенной современными атрибутами и признаками конца двадцатого века.
Умышленно или нет, но в людях искусственно пробуждали древние инстинкты,
примитивные чувства и желания, исключая вместе с догматами совести и
человечности развитый и обогащенный знаниями разум. Такие же опыты
проделывали и с Грязевым, когда в Москве накачивали "химией", а в Турции -
на более высоком уровне - турецкой баней. И трудно было преодолеть этот
"психотропик", ибо не посмотришься в зеркало, не призовешь своего
ангела-спасителя. Он до сих пор не мог избавиться от навязчивого ощущения
нежных рук прекрасной банщицы-рабыни, сморгнуть видение - ее темные,
потрясающие воображение мужчины глаза. Когда она снилась, Саня стонал,
отчего-то плакал навзрыд и, зная, что это сон, не хотел просыпаться.
Теперь аналогичным образом обрабатывали сознание курсантов, правда, не
"штучно", как его, а более грубо, скопом, коллективно. Исполняли их мечту,
делали реальностью миф о красивой жизни настоящего воина. Пожить так,
покататься как сыр в масле, а потом и умереть нестрашно...
Между тем хохлы, заводные и азартно-драчливые ребята, решили сделать
алаверды прекрасным недотрогам, покорить сердца или уж хотя бы обратить
внимание на себя, поскольку девы улыбались "гладиаторам", однако тоже
смотрели профессионально - мимо. Сговорившись, они включили гопака и вышли
плясать. Надо сказать, плясали они недурно, слаженно, весело, к тому же
умели довольно артистично куражиться, подзадоривать друг друга. Не хватало
только оселедцев на темени:
Бауди перед поездкой на Балканы рекомендовал сбрить их вместе с вислыми
усами, чтобы избавиться от особых примет. И тут Саня не сдержался,
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Семенова Мария
Посняков Андрей
Самойлова Елена
Каменистый Артем