Чтение 85–й страницы книги ~Ведьмин век~

Человек, распятый среди бетона и стали, поднимает взгляд, чтобы
принять благословение собственной гибели.

Гибели всего, чему он служил воплощением - мира жестких связующих
нитей. Мира несвободы, потому что любая привязанность...

- Благослови свое пламя, матерь!..

Откуда этот чужой ритм. Откуда это неудобное, беспокоящее, мешаю-
щее вечному танцу...

Она содрогнулась.

Оттуда, из искореженных развалин, бывших когда-то его силой и
властью, к ней тянулась рука.

Его руки скованы, скручены железным тросом, беспомощны и непод-
вижны - но она ясно ВИДЕЛА. Не глазами.

Одновременно требовательная и несмелая; напряженно протянутая ру-
ка, каждой мышцей желающая - дотянуться...

Воронка накренилась.

На мгновение; так наклоняется чаша, роняет красную каплю вина,
всего лишь каплю - но белому платью невесты достаточно, вот роза цве-
тет не там, где подобает, равновесие поколеблено, вино в чаше ходит
кругами, волнуется, ищет свободы...

Чужая рука тянется - теперь уже почти властно. Чужой ритм лезет
сквозь ритм торжественного танца, пробивается, будто трава сквозь ас-
фальт, будто бледный зеленый листок, ворочающий гранитные плиты; чем
так пугает ее этот беспомощный, в общем-то, порыв?!

Испуганные глаза ее детей; она успокоит. Она порадует их новым
оборотом хоровода...

И новый оборот взметается. И с оттяжкой бьет по протянутой руке,
желая отсечь ее, будто сухую ненужную ветку.

Чужой ритм на мгновение захлебывается.

Звезды размазываются кругами, черное небо светлеет, луна носится,
как яичный желток в воронке вертящегося кофе; ее дети хватаются за ру-
ки и летят праздничной гирляндой, летят в череде планет и созвездий,
среди горящего огнями праздника, купол неба вытягивается трубой, и
там, в конце колоссального тоннеля, на мгновение вспыхивает невозмож-
ный, неземной, сказочно прекрасный свет...

Поднимается пламя, пожирая хворост. Человек на стене недвижим,
единственное, что остается недвижным в мире, кроме нее - статуи, башни
на троне.

Его сердце еще бьется. Его сердце бьется чужим ритмом, заставляя
ее терять нить, заставляя накреняться торжественную чашу.

Она содрогается снова.

Потому что снова видит протянутую к ней руку.

И дети ее хлещут кнутами по вздрагивающим пальцам, и дети ее за-
ходятся в хохоте, потому что нет ничего смешнее напрасной надежды...

Воронка накреняется снова. Теряя звезды, соскальзывающие с темно-
го края и навсегда исчезающие в безвременье; нарушая хоровод ее летя-
щих по воздуху детей, ее частиц, глаз, ее нервов и мышц...

Конус заваливается набок. Ей стоит усилия - заново установить
черную ось смерча над своей головой.

Ритм. Такой слабый, такой безнадежный и не желающий надежды, чер-
пающий жизнь в собственной обреченности, еле ощутимый - все разрушаю-
щий - ритм...

Статуя вздрагивает. Сотрясается башня, песчаной пылью осыпается
залежавшееся в щелях время.

Потому что рука, повелевающая и зовущая, мучительно хочет дотя-
нуться - и с перебитыми костями...

И смерч снова теряет равновесие.

...и даже дочерна обугленная - эта рука будет, будет тянуться...

Как трава сквозь камни.

И это простое осознание заставляет ЕЕ содрогнуться в третий раз,
и, будто лишившись опоры, ОНА опрокидывается внутрь СЕБЯ.

Она, достающая руками звезды, она, живущая в сотый раз, ОНА...

Она - рыжая девочка, мечущаяся в лабиринте коридоров и комнат.
Она заключена внутри статуи и не найдет выхода.

ОНА, абсолютно свободная, вмещающая в себя мир, замещающая мир
собой...

Сверхценность - вот это слово. Та из ценностей, которая становит-
ся единственной...

Колокол бьет - говорит, ничего изменить нельзя. У колокола самый
торжественный и безнадежный в мире голос.

ОНА...

Скорее, Ивга, скорее. Скорее, Ивга, там мелькнул свет, может
быть, там приоткрытая створка, скорее, скорее, по лестнице вниз, нап-
раво, налево, проваливающийся под ногами пол...

Тесная комнатка, в которой сидит, положив голову на сплетенные
пальцы, ее мать с темными кругами вокруг глаз.

- Мама, я хотела написать тебе... когда все образуется, когда
устроюсь, я написала бы, клянусь, мама... Я должна спешить, я не могу
сейчас...

Мать смотрит тяжело и с укоризной; покрываясь потом, Ивга вылета-
ет в коридор, кидается в дверь налево - заперто, навеки, на огромный
ржавый замок, и за дверью - страх, страх...

Вниз, по винтовой лестнице. Колотя во все двери, вперед, по длин-
ному коридору, кажется, там мелькнул свет...

Ворох сухих листьев, бьющих в лицо. Дальше; комната, доверху на-
битая тряпками. Одежда, затхлая, с белыми прожилками ненасытной моли,
с заскорузлыми коричневыми пятнами, и запах, запах нафталина и тле-
ния...

- Нет!..

Темный чулан, в котором ее старший брат методично лупит ее млад-
шего брата - заслуженно, за дело, как всегда, за дело...

- Я не могу сейчас!.. Я спешу, я так спешу, мне надо спасти...

Деревянная лестница, и она знает, что четвертая ступенька слома-
ется, и она ломается, а под лестницей лежит целлулоидная кукла, розо-
вая, будто ошпаренная кипятком, с белыми волосами, навеки сожженными
перекисью водорода...

Ивга бежит дальше. Ивга путается, по многу раз возвращаясь на од-
но и то же место; ОНА безмолвствует. Ивга сражается с пустотой, с
тенью, Ивга тянет время, как резиновый жгут, потому что огонь поднима-
ется выше, выше, вы...

Она смотрит из ЕЕ глаз. Видит, как невозможно расширяются зрачки
человека, который...

- Клавдий! КЛАВДИЙ!!

Имя помогает ей. Она кричит, злобно и яростно, и бежит дальше, к
выходу, потому что должен же здесь быть выход, должен... выход...

Комната с полом, покрытым апельсиновой кожурой и свечными огарка-
ми.

Пустая комната с потолком, поросшим седыми человеческими волоса-
ми.

Переход. Она уже была здесь - нет, не была, это другая лестница,
пролет обрывается в бездну, на краю сидит, свесив ноги...

- Клавдий?!

Человек оборачивается.

Это не Клавдий. Это тот дядька, который ехал рядом с ней, десяти-
летней, в междугороднем автобусе, приветливо говорил и угощал яблоком,
а сам все норовил провести ладонью по горячему дермантину сидения -
под нее, под платье, под тощий Ивгин зад...

Она шипит сквозь зубы, не как кошка - как змея. И человек на краю
лестницы обрывается и падает в пропасть, и его нескончаемый крик соп-
ровождает Ивгу в ее метаниях...

Закрыто. Закрыто. Пусто; там антикварный магазин, за той дверью
бледный Назар, здесь доктор Митец с мандолиной, здесь носатая блондин-
ка, однокашница по училищу, проповедница о лебединой любви...

А там - за железными створками - ее отец. Ей семь лет, доченька,
не ходи сегодня гулять... Но я так хочу погулять, папа... Не ходи,
прошу тебя... Но я ХОЧУ... Тогда иди, доченька, ладно...

Мокрая глина, со стуком осыпающаяся в яму.

Если бы я тогда осталась дома, ОТЕЦ БЫЛ БЫ ЖИВ...

Она кинулась прочь. Закрывая все двери, захлопывая, стремясь от-
далиться от железных створок - и все время возвращаясь к ним; если бы
я тогда не ушла... а в тот раз - если бы я сказала все сразу... если
бы я в тот раз объяснила... если бы я тогда поняла... если бы я знала
наперед...

Эта, сидящая в резном кресле, неподвижная, осыпающаяся от времени
статуя - это Я?..

Она рванула очередную дверь - и оказалась в школьном спортивном
зале. Ее одноклассники, меленькие, лет по восемь, толпились у противо-
положной стены, сверкали голыми коленками - все как один в гимнасти-
ческих трусах... И она подалась было назад, решив миновать этот закоу-
лок собственной души - но на полу лежала, свиваясь кольцами, змея-ве-
ревка.

"Идите по нитке... слушайтесь своего естества..."

Испуганно переглядывались мальчики и девочки. Она узнавала - тех,
кто травил ее, тех, кто делился бутербродами... Хотя первых было боль-
ше...

"Делайте так, как вам велит вам ваша сущность. Покоритесь своему
естеству; придет время умирать - умирайте. Придет время оживать - ожи-
вайте... Идите по нитке ступня за ступней, не сходите с дороги, это
ваш путь, пройдите до конца..."

Но ты уже прошла свой путь, удивленно сказала змея.

Там, в конце зала, стояли уже не полуголые ребятишки - молчаливые