пока Шулма не вспоминает, что она - Шулма, а я не уверен, что ей так уж
хочется это вспоминать...
короткое, легкое, юное - и мы встречаем их, кружим в стремительном танце,
не давая упасть на землю, и вот они уже снова летят, летят над головами,
падая у коновязи под издевательский шелест ножей Бао-Гунь, а знахарка Ниру
лежа хлопает в ладоши...
серьезной.
отличалось от выражения лица любого шулмуса, а застывший на плече
Фальгрима Гвениль был подобен замершей на полувзмахе сабле рыжеусого; и
круги Кабира и Шулмы перемешались.
движения, потом повернул голову - и я услышал, как сдавленно охнул
Обломок, и увидел правую руку Чэна.
запястья, и теперь сам наруч болтался на оставшемся ремешке, а рукав кабы,
которую Чэн надевал под доспех, вообще оказался напрочь оторванным, - и
рука аль-Мутанабби была обнажена.
рука аль-Мутанабби когда-то, в ставшем чуть ли не нереальным прошлом,
пристегивалась к культе, куда-то исчезли, как не бывало...
серо-чешуйчатой, словно металлические кольца вросли в живую плоть,
превращая ее в себя, плавно переходя от смерти к жизни, от невозможного к
возможному, от правды к неправде, от прошлого к настоящему...
вернулся за пояс, ничего не сказав.
упрямый нойон Джелмэ, пылинка в подоле гурхана Джамухи.
оружие - Дикие Лезвия ложились беззвучно и покорно - потом ориджиты
садились на пятки и утыкались лбом в свои клинки, склонившись перед чудом,
превращаясь в недвижные маленькие холмики.
сдерживаются, чтобы не присоединиться к шулмусам. Что их удерживало?
Восемь веков, отделяющих Кабир от Шулмы? Время, притворяющееся рекой?..
плача. - Уй-юй, мангус-сы!.. ылджаз уруй...
тот самый круглолицый ориджит, который первым сказал: "Асмохат-та!"
выкрикивал, захлебываясь словами и слезами... они упали, покатились в
пыли, тела их переплелись, превратившись в орущий и дергающийся клубок, и
лишь я видел, как рвущийся к ненавистному мангусу Джелмэ перехватывает
саблю лезвием к себе и коротким рывком полосует руку круглолицего,
вцепившуюся ему в ворот, и красный браслет проступает чуть повыше
запястья...
ничего понять, почувствовать или хотя бы испугаться. Просто я вдруг стал
длинным, очень длинным, на всю длину полного выпада, и вот я уже короткий,
такой, как прежде, вот я уже вынырнул из случайного просвета между двумя
сплетенными телами, а круглолицый не знает, что борется с мертвецом, и
кровь из рассеченной яремной жилы Джелмэ заливает ему лицо, одежду...
нойона, долго смотрел на нее - что видел он в тот миг? - и наконец
выхватил из-за пояса Дзюттэ.
руке, в сросшемся воедино умении дарить жизнь и отнимать жизнь, и я не
ревновал Обломка к руке Чэна-в-Перчатке.
второй раз, и о том, что в тот день я...
- и заговорил хриплым срывающимся голосом.
рукоять.
смотрел на живую латную перчатку без содрогания; нет, не единственный -
еще Коблан.
детей Ориджа. Он, младший брат Джелмэ-багатура, Кулай-мэрген, видел это.
Джелмэ-багатур не хотел прозреть. Джелмэ-багатур уплатил цену слепоты. Он,
Кулай-мэрген, говорит: Асмохат-та добр. Добр и справедлив. Он,
Кулай-мэрген, вкладывает поводья своей судьбы в правую руку Асмохат-та и
просит его больше не указывать стальным пальцем на оставшихся детей
Ориджа. Это слово Кулай-мэргена.
глаза, и весь он напоминал побитого пса.
всех детей Ориджа. И что не надо больше указывать пальцем. Ни на кого.
есть чем гордиться в этой жизни, так это тем, что я случайно отрубил руку
твоему Придатку. Не знаю, было ли у меня еще что-нибудь, чем стоило бы
гордиться, кроме этого... и не знаю, будет ли.
брата; и обломки погибшей сабли подле них были подобны обломкам Детского
Учителя на кабирской мостовой.
валуном, у которого сидел одинокий человек в старинном доспехе; небо
грозило прорваться яростным, коротким и совершенно бесполезным ливнем,
столь обычным для середины осени на окраине Мэйланя, северной границы
эмирата, черте песков Кулхан.
чешуйчатое кольцо вокруг прямого и узкого меча с кистями на рукояти; рядом
с мечом, похожим на рог сказочного зверя Цилинь, лежал тяжелый
кинжал-дзюттэ с тупым граненым клинком и односторонней гардой.
бездумно поглаживал пальцами левой руки предплечье правой. Кожа под
пальцами была твердой и чешуйчатой, подобно судьбе на валуне, но теплой.