жаль, что Джанибек убит! - Он расправил плечи, твердо взглянул на Станяту.
в душе согласился с наставником. Нету на Руси покамест сильной единой
власти, нету даже князя, способного стать новым Михайлой Тверским или
Калитой. И сколько-то лет, лет пять-шесть, просидит в Орде этот... - даже
мысленно не хотелось называть Бердибека по имени.
А там пошла чехарда убийств и смены властителей, все передрались со всеми,
и возникло то самое, что современники называли великою замятней, когда на
Руси порою уже и не ведали, какой нынче хан сидит на престоле в Сарае...
из рук кормила русского корабля, смертно усталому человеку, сидящему
теперь за простым дубовым столом в припутной рязанской хоромине
хлебосольного русского боярина, даже и имени которого не запомнит никто
через несколько недолгих лет. Все это увидеть, и устоять, и выстоять, и
вывести судно своей страны из бурных узкостей мелких усобиц на широкий
простор грядущего государственного величия.
страны - не из Египта ли часом? - про ихнего книгочия одного, Ибн-Халдуном
зовут. Так вот он как толкует? Один, вишь, строит государство, создает,
другой заканчивает, а третий разрушает. Ежели с Узбека начать, дак
Бердибек и должен все ихнее царство изничтожить! И в кажном дели так:
подъем, после упрочение вроде, а после того - упадок. Дак вот, владыко,
чего у татар ноне: упадок уже подошел?
Чингисхана! А впрочем, как знать! Много намешано в Орде разного народу!
Ослабнет власть, и учнут они друг друга резать тогда.
отмолвил Алексий. - Доколе поймем... Я, Леонтий, весь труд свой прилагаю к
тому, дабы люди наши почуяли себя братьями во Христе и совокупить их под
единою властью! И чтобы такого вот... - добавил он с легкою заминкой, - не
было на Руси. Никогда!
Только Алексий вымолвил погодя:
одними нам можно жить, а с другими - нельзя.
захотят изничтожить всех христиан!
насколько он прав.
власть, а без единого стержня, без власти единой, все и распадет на улусы
и начнется война. Бают, в Хорезме уже началась, в Катае тоже, а там и до
Сарая дойдет.
сего не поймем - погибнем!
уже преодолел силою воли краткий миг усталости и вновь окреп и статью, и
голосом.
на фрягов, и в Новом Городи у нас с жиру лопаются, а чуть что, Литву зовут
на помочь! И Орда... Тоже и у их теперь замятня настает... Должно нам,
русичам, быти с самими собой! Выстанем? - вопрошает он с надеждою,
заглядывая в лицо наставнику.
Аще Господь за нас, кто на ны?
землю скрепило морозом, а рождественские снега еще не содеяли непроходными
пути, рати из Волока Ламского и Можая вместе с тверской помочью, посланной
Василием Кашинским, вышли в поход. Под Ржевою всем полкам приказано было
быть в один и тот же день.
другого. По стылым дорогам со звонко лопающимся ледком над пустыми,
вымороженными до дна лужами пошли на рысях конные рати.
войну.
жатвы - со всем прочим сильно задержали и уже осенью крыли свежею соломою
кровлю по жердяным обрешетинам, настилали полы из целых, обтесанных только
с одной стороны полубревен (главное отличие господского дома от
крестьянских, в коих тут почасту полы в избе оставляли попросту земляные),
мастерили сени, клали обширную русскую печь и устраивали светелку для
боярыни.
стригуном-жеребенком во дворе, и овцы грудились в загоне, и Наталья со
вздернутым животом (вот-вот родить) сама мутовкою сбивала масло,
поглядывая на мужа, который вместе с плотниками довершал хоромину, в то
время как девка то мыла полы, то моталась из горницы в хлев, и уже яснело,
что без холопа, хоть какого, им не обойтись.
мужики, которые, в общем, выиграли от последних перемен, ибо под
митрополичьим крылом избавились от многих княжеских повинностей, были
довольны. На Никиту поглядывали с прищуром, догадывая, что дело не так-то
чисто и в чем-то их барин крупно проворовался, раз под митрополита
забрали, но в глаза Никите не говорили ничего.
волостелем, и ехать надо было, не стряпая, вместе с ним.
всю запорошило белым. Никита, уже одетый, в овчинном зипуне, приторочивший
дедову бронь и саблю к седлу, прощался с Натальей. Обняв его, привалясь к
нему теплым обширным чревом, Наталья выдохнула ему в ухо, ощекотав своим
горячим дыханием: <Себя береги!> Отвалилась, откачнувшись, стягивая руками
на животе шубейку, тревожно и любовно глядючи, как муж, вдевши ногу в
стремя, садится на коня. Селецкий послушник в долгом суконном вотоле ждал
уже верхом. Девка, выпуча глаза, смотрела на хозяина с недорубленного, еще
без столбиков и кровли, крыльца. Никита кивнул ей, погоднее натянул на уши
круглую шапку, оглянул дом, забелевшую первым снегом пашню, речку,
покрытую светлым льдом, подумал, поднял пясть, перекрестил лоб, крикнул:
<Прощай!> Тронули.
оборачиваясь, все видел и видел ее, пока дорога, попетлявши по косогору,
не увалила за излом холма и деревня наконец скрылась из глаз. Тут оба
всадника взяли в опор, и застоявшийся конь живо вынес Никиту мимо
перелеска, в коем деревенские бабы летом вязали веники, к торной,
разъезженной по осени, а ныне твердой и комковатой дороге на Москву.
Холодный морозный ветер с колким снегом резал лицо, и Никите напомнилось,
как когда-то скакал он по тому же пути морозной зимою с княжеским
поручением в Тверь. И бежала луна, и морозный воздух не давал вздохнуть, и
казалось, что не конь, а сам ветер несет его в морозном лунном
одиночестве, в обжигающих неживых снегах от подставы к подставе.
сердце. Снова возник дорогой Кремник на горе, где столько было пережито и
прожито, столько вложено сил и труда, что уже, почитай, приросло к самому
сердцу. Захотелось переведать друзей, поклонить матери, зайти по-старому
на вельяминовский двор... Плохо знал еще Никита деловую хватку и строгость
своего нового хозяина. Им удалось лишь мельком увидать Алексия, получить
грамоты, поесть, пока готовили сменных коней, и, никого не видавши и нигде
не застревая, скакать в Можай. Живо уразумев, какова тут служба, Никита не
стал ни к брату заезжать дорогою, ни нежиться в постелях, а в тот же день,
почти загнав коня, доскакал до Звенигорода, где коротко передохнули в
монастырских стенах, и еще до света, пересевши с седла на седло, скакали в
Рузу.
клубились тучи, не желая пропускать скудный солнечный свет, изредка шел
снег, да глухо гудела под коваными копытами твердая дорога, по которой,
судя по следам, уже прошла вчера на Можай не одна сотня всадников.
повредивших ноги коню и потому ехавших шагом. Солнце раза два косо
выглядывало из-за поспешных волокнистых облаков и пряталось вновь. Птицы
подымались стаями с теплого конского помета, с криком и карканьем кружили
над головою. Шли, переходя с рыси на скок, и владычный послушник, не
сказавший и двух слов дорогою, все так же скакал, не отставая от Никиты ни
на шаг. К вечеру, не умеряя сумасшедшей конской прыти, они ворвались в
Можай, людный, переполненный ратными.
повел его за собой, и скоро они вручали владычные грамоты воеводе, и тот
читал, зорко взглядывая на вестоношей и шевеля губами, а после, загибая
толстые пальцы, молча высчитывал что-то и, окончательно решив и кивнув
головой, почти что рысью убежал раздавать приказания.
наотрез отказался от предложенного было им как кметям, находящимся в
дороге, куска холодной телятины, и Никита последовал его примеру), спали
тут же, на сеновале, под попонами, встали опять чуть свет и тут только
разделились, ибо послушник скакал назад, в Москву, а Никите, как
явствовало из митрополичьей грамоты, следовало присоединиться к войску и