Кобылы. Три дня? Какие три дня?! Постепенно начинал понимать. В голове
прояснело. Но он же... И вдруг его прошиб пот: ведь Мария ничего не знает!
Торопливо влезал в рукава. Гонцов к ней тотчас! И не одного... Надежных!
получил свою первую княжескую службу.
смутно догадав, что уже где-то встречал его и даже вроде беседовал, Семен
поворотился к троим прочим, обозрев каждого с ног до головы. На него
глядели бедовые обветренные морды привыкших к делу, а не словам молодцов,
из тех, верно, что лазят по ночам, мало не задумывая, через тыны в терема
посадских жонок, да ерничают, да пьют, да славно дерутся в кулачных боях
на Москве-реке. Вот каковы посланцы его мечты и любви! Ну что ж, скачите
быстрее ветра! Награда от князя великого - серебро да лихая выпивка в
молодечной - сожидает вас на Москве!
на снег. Мороз крепчал - солнце из утра вставало с ушами, - а теперь, под
высокими звездами ночи (далече, словно стоны немазаного колеса, разносит
скрип шагов по снегу), верно, и вовсе озверел. Вона как стягивает кожу
лица и леденит руки!
закивали головами: мол, не впервой!
честь княжая - сам бы поскакал ныне вослед! Дорогую грамоту при серебряной
печати протянул тому, запомнившемуся. Никита готовно принял, спрягал в
кожаный кошель на гойтане, засунул за пазуху.
из светлого круга, вот гулко протопотали в отверстом зеве ворот. Семен
почуял вдруг, что пальцы рук уже ничего не чуют и уши тоже. Зачерпнул
снегу, растер то и другое, перевел плечми. Зверел мороз! Как-то доскачут
молодцы? С неохотою пошел назад, в терем, зная уже, что всю ночь не уснет.
резал лицо. Конь скакал, храпя, взматывая мордой. Морозные иглы льда
забивали ноздри скакуна.
- проминовали Москву, и началась, пошла ночная тверская дорога. До первой
подставы, до первой смены лошадей, двадцать ли, тридцать поприщ - никогда
не считал! Ноне только подумал: не сломать бы ноги коню в потемнях!
выплывший наконец из волнистой туманной гряды, летел перед ним в небесах
да топот вытянувших в нитку вершников, что, не отставая, летели следом за
ним. Никогда еще так не скакал Никита! Думал дорогою (лишь бы не упасть):
вот так же, верно, и дедушко Федор в его молодые годы скакал по князеву
делу отселева в Новгород али Кострому - хорошо! И было хорошо, хоть уже и
не чуялось щек, и казалось: не топот коня, и не дорога, не ветер, а летит
встречу высокий надзвездный простор и его на коне несет в вечном холоде
ледяных облаков, по дороге луны, над умершей, недвижной землей. И-эх,
родимые! Ветер! Кони и ветер!
поворотил лица. Скоро подстава, дойдет, коли жив! Трое теперь неслись
сквозь мороз и ночь.
поводу коней. Шлепнув ком гусиного сала на рожу, проглотив огненную чашу
горячего меда и бросив несколько слов об отставшем спутнике, Никита уже
летел вперед, по-прежнему чуя за собою наступчивый стук копыт. Луна все
так же бежала в небесах, и так же молчал промороженный зубчатый лес, и так
же тек, обжигая почти уже нечувствительное лицо, ледяной воздух.
явили им свежих оседланных коней. Не разбирая ни лиц, ни рук, вырвал из
чьих-то согретых пальцев теплый на ощупь повод, рванулся ввысь и, ловя
стремя ногой, поскакал, яростно врезаясь в упругий игольчатый холод.
не устоять на ногах. На подставе на хриплый окрик простуженного горла,
понявши, что гонец самого великого князя, его стащили с коня, влили в рот
горячее душистое пойло и, не разговаривая много, вскинули в иное седло,
продели ноги в стремена, и Никита, не чая уже, скачет ли кто-то за ним,
вновь полетел в пустоту, холод и ветер.
вестоноши. Никита со спутником (и второй отстал-таки по дороге, свалившись
с седла), закаменев и кошкою согнувшись в седле неведомо какого по счету
сменного скакуна, на восходе солнца несся уже в виду города, и шарахали от
него утренние крестьянские кони, сторонили возы, издали завидев летящего
стремглав вершника (верно, уж ко князю самому, не иначе!), с криком
шарахало воронье из-под звонких копыт, и близил, стоя, как на столбах, на
высоких розовых дымах, уходящих неколеблемо в морозную высь, широко
раскинувшийся тьмочисленным нагромождением изб, клетей, хором и амбаров
великий город.
свело челюсти. Подскакавший напарник выкрикнул строго:
Но их уже встречали верхоконные и скакали сбоку и впереди. И так, вослед
чужому коню, влетел Никита в ворота города в городе - княжого дворца, не
раз уже сгоравшего и вновь возникавшего из пепла, построенного впервые еще
Михаилом Святым. Высокий собор, выше московских гораздо, высокие терема с
многоразличными переходами, лестницами, кишевшие народом.
сразу сумел встать на ноги. Не чуя тела, шел, ослепший, готовый зарыдать,
и не почуял, не понял сразу, что и к чему, попавши в медвежьи объятия
Андрея Кобылы, который, крикнув в ухо ему: <Грамота у тя?> - и получив в
ответ беспомощный кивок, попросту сгреб гонца в охапку и понес на крыльцо,
мигнув молодцам волочь туда же и второго иссеченного ветром и снегом
московского ратника.
для которой этот третий день едва не стал роковым, горячо перекрестилась
перед образом Богоматери и пошла встречать. Андрей Кобыла втащил за
шиворот и поставил на ноги перед ней буро-бело-сизого, залитого не то
тающею водою, не то слезами малого со скрюченными красными негнущимися
пальцами, который косо начал рвать намороженные пуговицы ворота, раскрывал
рот, бормоча что-то, и наконец с помощью того же Андрея Иваныча изволок на
свет божий кожаную, пропревшую с одного боку и оледенелую с другого
калиту, из коей толстыми пальцами Андрея была извлечена свернутая в трубку
грамота с вислою серебряною печатью.
сенной боярыне: - Машу созови! И Всеволода!
когда юнца уже уволокли оттирать и отпаивать горячим вином.
проглядела, шевеля губами. Без сил опустила руки, почти роняя грамоту на
ковер. Сказала громко, без выражения:
монастыря Стефан!
любопытный нос в свиток, глядючи через плечо брата), от него - к Андрею
Кобыле.
всем легота: и в Литве непоряд - не зайдет Ольгерд наши волости! И в Орде
спокой! А и в дому, вишь, настала порядня добрая! Ну, Маша, судьба! И не
перечь больше! Сряжайте невесту, а я велю запрягать!
оружие; падая на колена и прикрывая руками головы, ждали ударов, а немцы,
в развевающихся рыцарских плащах, скакали, словно на турнире или на
смотру, наотмашь рубя бегущих. Волынская рать пятила, ощетиненная копьями,
но было ясно, что скоро побежит и она. Кейстут, далеко на левой руке,
усланный обойти рыцарей, сейчас, попавши в засаду, бешено прорубается
сквозь немецкие ряды, ежели уже не убит!
волком озирая поле, усеянное трупами русичей и литвы. Сын, Андрей, сейчас
выводит полоцкую дружину... Отрежут! Отрезают уже! Кого кинуть в бой?
Смольнян! Он вырвал рожок у горниста, сам протрубил призыв. Битву еще
можно было спасти, ежели, ежели... И все дело опять испортил Наримунт!
Жалкий трус, сто раз прощенный, убежавший было в Орду, и теперь, когда
приполз из Москвы, виляя хвостом, Евнутий (Ольгерд спросил брата: <Ну как,
помог тебе твой Христос?> О своем крещении он ныне старался не
вспоминать), когда приполз Явнут, Наримунт прискакал тоже - ордынский
прихвостень, прихвостень Калиты, в этом несчастном бою он задумал
выслужиться перед братьями и, точно пьяный, не разбирая дела, вломился со
Василенко Иван
Максимов Альберт
Свержин Владимир
Херберт Фрэнк
Лукьяненко Сергей
Ильин Андрей