деятельности его не влекло. Зато, как только умел, он и в кладовой соблюдал
законы субботы. Но Госбезопасность избрала почему-то Кагана запрячь в свою
колесницу, и стали его тягать в закрытые комнаты и в явочные безобидные
места, настаивая, чтоб он стал сексотом. Очень это было отвратно Кагану.
Прямоты и смелости такой не было у него (а у кого она была?), чтобы резануть
им в глаза, что это -- гадство, но с неистощимым терпением он молчал,
мямлил, тянул, уклонялся, ёрзал на стуле -- и так-таки не подписал
обязательства. Не то, чтобы он совсем не был способен донести. Не дрогнув,
донёс бы он на человека, причинившего ему зло или унижение. Но отвращалось
сердце его доносить на людей добрых к нему или безразличных.
свете не убережёшься. В кладовой же у него затеяли разговор: кто-то выругал
инструмент, кто-то снабжение, кто-то планирование. Исаак и рта не открыл при
этом, выписывал себе накладные химическим карандашом. Но стало известно (да
наверно, подстроили), друг на друга все указали, кто что говорил, и по
десятому пункту получили все по десять лет. Прошёл и Каган пять очных
ставок, но никто не доказал, что он хоть слово вымолвил. Была бы 58-я статья
поуже -- и пришлось бы Кагана выпускать. Но следователь знал свой последний
запас -- пункт 12-й той же статьи -- [недоносительство]. За недоносительство
и припаяли Кагану те же десять астрономических лет.
В трудную минуту, когда его изгнали с поста "заместителя старшего по бараку"
и стали гонять на лесоповал, он написал письмо на имя председателя совета
министров товарища Сталина о том, что если ему, Исааку Кагану, правительство
предоставит возможность, он берётся осуществить управление по радио
торпедными катерами.
бы Каган по-человечески написал, что ему очень-очень плохо и он просит его
спасти. Но выдающееся военное изобретение стоило того, чтобы автора
немедленно привезти в Москву. Кагана привезли в Марфино, и разные чины с
голубыми и синими петлицами приезжали к нему и торопили его воплотить
дерзкую техническую идею в готовую конструкцию. Уже получая здесь белый хлеб
и масло, Каган, однако, не торопился. С большим хладнокровием он отвечал,
что он сам не торпедист и, естественно, нуждается в таковом. За два месяца
достали торпедиста (зэка). Но тут Каган резонно возразил, что сам он -- не
судовой механик и, естественно, нуждается в таковом. Ещё за два месяца
привезли и судового механика (зэка). Каган вздохнул и сказал, что не радио
является его специальностью. Радио-инженеров в Марфине было много, и одного
тотчас прикомандировали к Кагану. Каган собрал их всех вместе и невозмутимо,
так что никто не мог бы заподозрить его в насмешке, заявил им: "Ну вот,
друзья, когда теперь вас собрали вместе, вы вполне могли бы общими усилиями
изобрести управляемые по радио торпедные катера. И не мне лезть советовать
вам, специалистам, как это лучше сделать." И, действительно, их троих услали
на военно-морскую шарашку, Каган же за выигранное время пристроился в
аккумуляторной, и все к нему привыкли.
Рубин не мог достать его пинком ноги.
зато и не торопясь. -- В вас заметно ослабело сознание общественного долга.
Масса жаждет развлечения. Один вы можете его доставить -- а уткнулись в
книгу.
с лагерной телогрейкой, накинутой на плечи сверх комбинезона (окно между ним
и Сологдиным было раскрыто "на Маяковского", оттуда потягивало приятной
снежной свежестью) и читал.
очень хочется ещё раз послушать вашу талантливую "Ворону и лисицу".
пародию на крыловскую "Ворону и лисицу", полную лагерных терминов и
невозможных для женского уха оборотов, за что его пять раз вызывали на "бис"
и качали, а в понедельник вызвал майор Мышин и допрашивал о развращении
нравственности; по этому поводу отобрано было несколько свидетельских
показаний, а от Рубина -- подлинник басни и объяснительная записка.
него комнате, выбрал типичные для искомого преступника переходы "речевого
лада" и "форманты", пропустил их через аппарат видимой речи, развесил сушить
мокрые ленты и с первыми догадками и с первыми подозрениями, но без
воодушевления к новой работе, наблюдал, как Смолосидов опечатал комнату
сургучом. После этого в потоке зэков, как в стаде, возвращающемся в деревню,
Рубин пришёл в тюрьму.
вперемежку с едой, лежало десятка полтора переданных ему в передачах самых
интересных (для него одного, потому их и не растаскивали) книг:
китайско-французский, латышско-венгерский и русско-санскритский словари (уже
два года Рубин трудился над грандиозной, в духе Энгельса и Марра, работой по
выводу всех слов всех языков из понятий "рука" и "ручной труд" -- он не
подозревал, что в минувшую ночь Корифей Языкознания занёс над Марром резак);
потом лежали там "Саламандры" Чапека; сборник рассказов весьма прогрессивных
(то есть сочувствующих коммунизму) японских писателей; "For Whom the Bell
Tolls" (Хемингуэя, как переставшего быть прогрессивным, у нас переводить
замялись); роман Эптона Синклера, никогда не переводившийся на русский; и
мемуары полковника Лоуренса на немецком, ибо достались в числе трофеев фирмы
Лоренц.
первоочередных, и жадность все их прочесть никогда не давала Рубину
возможности написать ни одной своей. Сейчас Рубин готов был глубоко за
полночь, вовсе не думая о завтрашнем рабочем дне, только читать и читать. Но
к вечеру и остроумие Рубина, и жажда спора и витийства также бывали особенно
разогнаны -- и надо было совсем немного, чтобы призвать их на служение
обществу. Были люди на шарашке, кто не верил Рубину, считая его стукачом
(из-за слишком марксистских взглядов, не скрываемых им), -- но не было на
шарашке человека, который бы не восторгался его затейством.
блатных, было так живо, что и теперь вслед за Каганом многие в комнате стали
громко требовать от Рубина какой-нибудь новой хохмы. И когда Рубин
приподнялся и, мрачный, бородатый, вылез из-под укрытия верхней над ним
койки, словно из пещеры, -- все бросили свои дела и приготовились слушать.
Только Двоетёсов на верхней койке продолжал резать на ногах ногти так, что
они далеко отлетали, да Абрамсон под одеялом, не оборачиваясь, читать. В
дверях столпились любопытные из других комнат, средь них татарин Булатов в
роговых очках резко кричал:
попиравших всё ему дорогое; и он знал, что новая хохма неизбежно значила с
понедельника новые неприятности, трёпку нервов, допросы у "Шишкина-Мышкина".
Но будучи тем самым героем поговорки, кто для красного словца не пожалеет
родного отца, Рубин притворно нахмурился, деловито оглянулся и сказал в
наступившей тишине:
речь, когда среди нас разгуливают наглые, но всё ещё не выявленные
преступники? Никакое общество не может процветать без справедливой судебной
системы. Я считаю необходимым начать наш сегодняшний вечер с небольшого
судебного процесса. В виде зарядки.
Сегодня, как никогда, он заслужил себе отдых, а отдыхать надо с выдумкой.
переступить границы благоразумия, незаметно оттирался назад, сесть на свою
койку.
объявил Рубин (он сам ещё не придумал). -- Я, пожалуй, буду прокурором,
поскольку должность прокурора всегда вызывала во мне особенные эмоции. --
(Все на шарашке знали, что у Рубина были личные ненавистники-прокуроры, и он
уже пять лет единоборствовал со Всесоюзной и Главной Военной прокуратурами.)
-- Глеб! Ты будешь председатель суда. Сформируй себе быстро тройку --
нелицеприятную, объективную, ну, словом, вполне послушную твоей воле.
часом проходившего воскресного дня он всё больше отчуждался от утреннего
свидания и всё больше соединялся с привычным арестантским миром. Призыв
Рубина нашёл в нём поддержку. Он подтянулся к торцевым перильцам кровати,
спустил ноги между прутьями и таким образом оказался на трибуне, возвышенной
над комнатою.
заседатели никто не шёл -- из осмотрительности или из боязни показаться
смешным. По одну сторону от Нержина, тоже наверху, лежал и снова читал
утреннюю газету вакуумщик Земеля. Нержин решительно потянул его за газету:
Подбери ноги. Будь заседателем!
он свесил через поручни лысеющую голову:
умею...
заседатели.
Конан-Дойль Артур
Якубенко Николай
Каменистый Артем
Посняков Андрей
Каргалов Вадим
Вронский Константин