кирпичами, беспрестанно жмущими друг на друга. Значит, он ощутит толчок, и
если его станут сокрушать, догадается, что он уже почти не свод, когда
подпорная стена, с контрфорсами, грянет оземь.
расколоться (и будь давление посильнее, треснет), должен чувствовать
принуждение, напор, не ощущавшийся им прежде, давление, как-то сказывающееся
и на его внутреннем движенье. Не значит ли это, что в подобном положении
камень обязательно помыслит о чем-то внешнем, что не есть он? Камень поймет
существование Мира. А может быть, подумает, что подавляющая его сила есть
что-то сильнейшее его, и отождествит понятия Мира и Бога.
почувствует Свободу. Как почувствовал бы Свободу я, решившись преодолеть
принуждение, навязанное мне. Только вот я могу желать преодолеть
принуждение, а камень нет. Следовательно, свобода - это страсть, в то время
как желание освободиться - поступок, вот какая разница между мною и камнем.
Я способен желать. Камень же по крайности (почему бы нет?) способен тяготеть
к возврату в то, чем он себя чувствовал до стенки, и испытывать приятность
освобождаясь. Но он не может действовать, чтобы достичь, к чему тяготеет.
камнем, солнце греет меня, ветер делает переносимым это провяливание тела, у
меня нет намерения прекращать бытность камнем. Почему? Потому что она
приятна. Следовательно, и я в рабстве страсти, она удерживает меня от
свободного желания ее противоположности. Однако при желании я мог бы
пожелать. Тем не менее я не желаю этого. До какой степени я свободнее
камня?
свободной воле. По философскому малодушию Роберт отогнал слишком тяжкое
размышление. Тяжкое и для него, разумеется, но вдвойне слишком тяжкое для
камня, который Роберт уже одарил страстями, но которому отказал во всякой
возможности действия. В любом случае, даже и не имея права задаваться
вопросами о возможности или невозможности губить себя свободовольно, камень
все-таки приобрел многие и благородные способности, превосходящие те, коими
человеческие существа когда бы то ни было его наделяли.
вулкан, посещает ли его мысль о смерти. Конечно, нет, ибо камень никогда не
ведал, что означает "умереть". А полностью растворившись в магме, имеет ли
камень представление о своей наступившей смерти? Нет, потому что уже не
существует этого исключительного единства, камня. С другой стороны, кто
знает, замечают ли люди, что они умерли? Прежде нечто представляло себе
себя. А теперь оно магма... магмо, магм. Я магм, магм, магм, шлеп и шлеп, я
теку, точусь, текусь, сочусь, хлюп и хлюп, клокочу и ключом киплю, шиплю,
плещу, харкочу и хрючу жгучей жижей. Хрр... представляя себя магмой, Роберт
брызгал пеной как бешеная собака, изрыгал непотребные урчания из утробы,
чуть было не испражнился.
камень.
магмость? Для камней нет жизни после смерти. И ни для кого нет, из тех кому
обещано или дозволено после смерти превращаться в растение или животное. Что
если после моей смерти мои атомы снова сбегутся, уже вслед за тем как моя
плоть как следует рассредоточится по земле, и всосется корнями, и взойдет
снова-в благородную форму пальмы? Что мне, говорить "я пальма"? Так сказала
бы пальма, не менее мыслящая, нежели камень. Но когда пальма скажет "я",
подразумевается ли "я" Роберта? Дурно было бы отнимать у нее право говорить
"я пальма". И что она тоща за пальма, если скажет "я Роберт есмь пальма"?
Того единства, которое говорило "я Роберт", воспринимая себя в качестве
единства, больше нет. А если его больше нет, вместе с восприятием себя я
утрачу и воспоминание себя. Мне даже нельзя будет сказать "Я пальма был
Робертом". Если бы это было можно, то сейчас я знал бы, что я, Роберт,
некогда был... чем? Ну чем-то. Однако я того совершенно не помню. Чем я был
прежде, я уже не знаю, так же как не помню того зародыша, которым был в
материной утробе. Я знаю, что был зародышем, потому что мне об этом сказали
другие. А по мне, я мог бы никогда им и не бывать.
камни, и именно по душе камней я и сужу, что моя душа не переживет моего
тела. К чему я тут разглагольствую и играю в камень, если потом я ничего не
буду знать о себе?
мыслит меня? Не говорил ли я, что оно лишь представление, которым пустота,
равнозначная пространству, познает себя в этом исключительном единстве?
Посему: не я мыслю. Пустота или пространство мыслят меня. Значит, состав
меня есть акциденция, при которой пустота и пространство замедлились на один
взмах крыла, прежде чем возвратиться к совершенно иным помыслам. В этой
грандиозной пустоте пустот единственное, что действительно существует, есть
вереница становлений в бесчисленных недолговечных составах... Составах чего?
Составах единого великого Ничто, которое и есть Субстанция всего.
миры, она размечает наши тусклые жизни. Принять ее, эту Неминуемость, суметь
полюбить, вернуться к ней и преклониться перед ее грядущею волей - условие
Счастия. Только приняв ее законы, получу свободу. Снова вхлынуть в нее -
обрести Спасение, бегство от страстей в единственной страсти.
Интеллектуальной Любови к Богу.
человеком, нашедшим Истинную Философию, и узнал бы все о Боге, все
сокровенное. Но у кого же хватит духу предстать пред миром и провозвещать
эту философию? Это тайна, которую я заберу с собой в гробницу в стране
антиподов.
сему Богоявлению, отшлифовав его с суровостью, с которой оптик полировал
свои линзы, он снова впал в любовное отступничество. Поскольку камни любить
не могут, он подтянулся, сел и снова стал влюбленным человеком.
единой и великой субстанции, сходить в нее, всходить в нее, в любое место,
где там она, я прямо и объединюсь с Властительницей моею! Мы будем частию и
целым единого макрокосма. Я буду ею, она мною. Не это ли глубинный смысл
истории Гермафродита? Лилея, я, в едином теле и мысль едина...
я заставляю ее жить в мире, который только мой. Пусть даже чрез посредствие
Ферранта. Лилея уже - помышленье моего помысла.
их жить в мире, который наш, и предавать себя самого и собственные создания
мыслям тех, кто придет за нами, тогда когда уже мы не сможем сказать "я".
из моего собственного мира, сделать, чтоб его уничтожение было волею Суда
Богова, и создать условия, чтобы мне соединиться с Лилеей.
сюжета.
дописываются сами, идут куда захочется им.
английского теолога Суиндена (XVII в.).)
степени забавы для себя, нежели верного маршрута, Феррант, неспособный
применять для пользы те сигналы, которые евнух посылал через раненого
Бискара, наконец потерял всякое представление о том, где находился.
загнила. Чтобы команда не заподозрила, Феррант велел каждому по очереди
спускаться только один раз в день в место возле провиант-камеры и там чтобы
выдавали в потемках порцию, достаточную для жизни, и чтоб никто не
подсматривал, что там есть.
казалось, готова была жить каплей воды и одним сухарем в день, жаждая лишь
чтобы ее желанный преуспел в замышленном походе. Что до Ферранта, он, будучи
бесчувствен к той любви и ощущая только похоть, которую та любовь
удовлетворяла, продолжал подстрекать своих матросов, ослепляя их жадность
призрачными прообразами богатства. Вот так слепец, ослепленный обидой, гнал
вперед других слепцов, отуманенных алчбою, томя в плену своих тенет незрячую
красу.
утопали зубы. Ноги нарывали и сочились мертвым салом, воспаление поднималось
до детородных мест.
корабле вспыхнул бунт. Феррант усмирил его с помощью пяти верных из команды
корсаров (Андрапода, Борида, Ордония, Сафара и Аспранда), и изменников с
небольшим запасом еды спустили за борт в шлюпке. Но "Tweede Daphne" осталась
без средства спасения. Какая разница, говорил Феррант, очень скоро мы
пристанем к месту, куда нас влечет угожденье богу злата. Но у него не
хватало людей для управления судном.
с ним на равной ноге. Один из пятерых выследил таинственного незнакомца,
который очень редко подымался на палубу, и обнаружил, что это женщина. Тогда
головорезы приступили к Ферранту, требуя отдать пассажирку. Феррант, Адонис
обличьем, но Вулкан душою, больше ценил Плутона, нежели Венеру, и Лилеино
счастье, что она не слыхала, как он шепотом обещал бунтовщикам удовлетворить
их запрос.
Шилова Юлия
Максимов Альберт
Посняков Андрей
Ильин Андрей
Корнев Павел
Ибсен Генрик