даже заплакала, прослезилась и Татьяна Михайловна. Шофер нашел хорошее место
у какого-то нового сановника. Автомобиль Ласточкиных был реквизирован в
первые же дни. Об этом они не жалели: никакого горючего всЈ равно не было да
и небезопасно было бы обращать на себя внимание автомобилем. Скоро, с
душевной болью, они отпустили лакея Федора, который прослужил у них
четырнадцать лет и теперь нерешительно предлагал служить дальше без
жалованья. Из последних денег заплатили ему за полгода вперед и обещали
снова принять на службу "как только всЈ устроится".
тебя, Митенька, жалко. Ничего, когда-то у тети я всЈ делала, и миллионы
женщин это делают, и никакой беды в этом нет. Пожалуйста, не делай
трагического лица, -- говорила Татьяна Михайловна веселым тоном.
Знакомые продавщицы поглядывали на нее сочувственно, но не без удовольствия.
Дмитрий Анатольевич как мог помогал жене и очень хвалил всЈ, что она
готовила. Как-то вернувшись домой, она преувеличенно-радостно сообщила, что
удалось достать к обеду конину.
было бы отличить от другого мяса, -- говорил он за обедом.
этот раз смущенно, принесла ему свои драгоценности и попросила продать.
431
другого: смотри, какие руки стали, особенно от мытья посуды под ледяной
водой. Но и это, конечно, пустяк.
драгоценности "как только всЈ устроится". В тот же день продал кольцо,
которое подарил жене после выигрыша в лотерею. Невольно подумал о черной
оправе. Цену получил хорошую. Покупатель-мешечник, кем-то ему
рекомендованный ("Честный, не обижает людей!"), наглухо затворил дверь и
купил кольцо, не торгуясь. Его жена восхищалась и просила приносить еще.
Дмитрий Анатольевич старательно-весело рассказывал об этом жене. Татьяна
Михайловна тоже улыбалась.
чаще один: ее прогулки утомляли, особенно после очередей и нелегкой работы
на кухне. Он хорошо знал Москву. Посещал старые исторические уголки города,
старался припомнить их прошлое, представлял его себе довольно живо. Иногда
натыкался на тяжелые сцены: то люди в кожаных куртках с револьверами в руках
за кем-то гонялись, злобно крича на всю улицу; то вели куда-то арестованных,
вероятно ни в чем решительно не виноватых, то везли в повозочке гроб на
кладбище, то в мороз выбрасывали жильцов из дому. "И всЈ это сделал один
человек!" -- с несвойственной ему прежде злобой думал Ласточкин. По всем
ученым книгам, да и по его собственным убеждениям, роль личности в истории
признавалась ограниченной. Но теперь он не мог не думать, всЈ-таки без
Ленина не было бы октябрьского переворота, не было бы, следовательно, этого
моря зла и страданий.
предвидеть. Дмитрию Анатольевичу казалось даже (вероятно, неправильно), что
он ее ждал как раз за несколько минут до того. Рано утром раздался долгий
властный звонок, -- так никто из знакомых не звонил. Явился незнакомый
человек -- не в кожаной 432 куртке, но по виду несомненно принадлежавший к
начальству. Он предъявил "мандат" на занятие всех комнат кроме одной. Увидев
рояль, объявил, что и рояль подлежит реквизиции, хотя в мандате ничего об
этом сказано не было. Ласточкины долго и горячо с ним спорили (потом было
тяжело вспоминать). Татьяна Михайловна говорила, что она артистка, что рояль
ей необходим для заработка, что она дает уроки музыки. Говорила со слезами,
путанно, сбивчиво. Могло выйти худо: могли проверить, потребовать
доказательств и просто выгнать на улицу. Но вышло сравнительно хорошо.
Человек властного вида оказался не грубым и не очень злым. Слово "артистка"
произвело на него некоторое впечатление, и он еще упивался своей властью.
Доказательств не потребовал и в конце концов согласился не отнимать рояля и
оставить им две комнаты. Затем долго составлял какой-то документ; писал он
плохо, Дмитрий Анатольевич ему помогал.
еще не прибыли. Пока, граждане, так и быть, поживите напоследок как буржуи,
-- пошутил он перед уходом. "Очевидно, сановники, если "прибыли"? -- подумал
Ласточкин.
утешал ее как мог.
письменного стола Ласточкин перенес в гостиную и как мог, всунул их в
единственный ящик небольшого стола, который теперь становился письменным.
Попробовал вытащить этот ящик, и бумаги посыпались на пол, поверх задней
стенки ящика. Это было, конечно, мелочью, но нервы Дмитрия Анатольевича не
выдержали. Он сел, тяжело дыша, и долго сидел молча в полном отчаяньи.
Татьяна Михайловна переносила из спальной одежду и белье.
стоять пятым или шестым пассажиром на ступеньках трамвая было трудно и
опасно. Ласточкин хотел посоветоваться: нельзя ли получить какую-нибудь
кафедру или доцентуру с жалованьем? О 433 службе в комиссариатах не хотел
слышать, хотя там работу можно было получить без особых унижений. Но
университет был другое дело.
степеней, однако, теперь, кажется, ваш совет смотрит на это сквозь пальцы.
Уж вы постарайтесь, Никита Федорович, будьте благодетелем, -- нерешительно
говорил он. "Будьте благодетелем" было шутливой формой речи, но ему
казалось, что он в самом деле просит о благодеянии.
Вы долго еще, батюшка, продержитесь?
улыбкой ответил Ласточкин.
теперь большой, но увидите, устроится дело. Не велика, впрочем, радость,
если и устроится. Жалованья еле хватает даже нам<,> ординарным. Медики дело
другое. У них пока квантум схватишь.
решительно ничего худого нет. Разве только немножко смешно: стану на
старости лет профессором!"
Началась паника. Все ожидали, что большевики будут хватать новых заложников
и убивать их при каждом новом покушении или вообще по мере надобности.
Заложником мог оказаться любой человек, даже не очень видный. Бежать стало
гораздо труднее. "Упустили момент, упустили! Большая была ошибка. Это моя
вина!" -- думал Ласточкин. -- "ВсЈ-таки в Киеве, в Ростове как-нибудь
прожили бы: ведь здесь голодаем. Таня не хотела ехать, но я должен был
решиться на это за нас обоих!"
мне, с ежеминутной мыслью о том, что я расстрелян или буду расстрелян!"
Меньше думал о себе самом, хотя чувствовал, что и он едва ли выдержит 434
месяц, ежедневно ожидая казни. С Татьяной Михайловной он старался об этом не
говорить. Но слухи о расстрелянных передавались каждый день, с
подробностями, неизвестно как доходившими.
ненависти! Как же мы не замечали, что нас так ненавидят!" -- думала
растерянно Татьяна Михайловна. Слухи о людях, проявивших перед казнью
большое мужество, ее восхищали и умиляли. Проверяла себя. "Кажется, если
убьют вместе с Митей, я перенесу так же, как они... Впрочем, не знаю... А
он?"... Ей было тем более тяжело вспоминать, что именно она была против
отъезда на юг, еще недавно безопасного, даже легального: "Бумажку от
украинских властей Митя достал бы легко". Дмитрий Анатольевич на нее
поглядывал и угадывал ее мысли так, точно их слышал. В несчастьи "телепатия"
между ними еще усилилась.
часть, сдалась новой власти уж очень легко и быстро. Служили на разных
должностях теперь почти все, кому не удалось бежать за границу или на юг.
"Иначе и быть не может: иначе голодная смерть или тюрьма с сыпным тифом", --
говорил жене Ласточкин. Но должности были приличные и неприличные. К его
неприятному изумлению, неприличные тоже пустовали недолго; на них люди,
прежде имевшие почтенную репутацию, не только служили, но прислуживались и
выслуживались. Каждый день сообщалось новое: такой-то общественный деятель
публично признал свои ошибки и поступил в Комиссариат внутренних дел,
такой-то писатель стал писать в "Известиях", такой-то профессор всячески
превозносит Луначарского. Некоторые в частных разговорах объясняли: "Что-ж,
как ни как, строится социалистическое общество, то есть, делается то, о чем
русская интеллигенция мечтала со времени Герценов и Чернышевских, и мы
обязаны принять участие в большом деле". Другие на Герценов и Чернышевских
не ссылались, приняли циничный тон и даже этим хвастали.
настоящем смысле слова. С одним из них Ласточкин недавно встретился и едва
его узнал. "Между тем ему легче: одинокий человек. Ведь большинство 435
теперь идет на всякие сделки с совестью, чтобы не голодали жена и дети", --
подумал Дмитрий Анатольевич, Они прежде не были близки; теперь поговорили об
Буджолд Лоис
Афанасьев Роман
Флинт Эрик
Жюль Верн
Витковский Евгений
Журавлев Владимир