теперь... - Он лег, вытянулся, закрыл глаза и словно в колодец ухнул. Это
было как обморок. Когда он снова поднял голову, стол был пуст, а
Каландарашвили сидел и читал какую-то очень толстую, как карманный
молитвенник, книжку в белом переплете.
не бывало.
книжку. - Но меня вот что удивляет: они что, разрешают вам спать когда
угодно? У вас что, следствие, что ли, кончилось?
они его и кончили, уже недели три как не вызывают. Тут такое дело: держал
голодовку, только неделю как ее снял.
сидел с вами до голодовки или во время ее? Они ведь хитрят, первые три дня
оставляют в той же камере, и, значит, голодовка не считается.
активных допросов.
расспрашивал? Ну, за что вас забрали, что вам предъявляют, кто
следователь, как следствие идет?
а о своем деле. Я ведь ничего не знаю. Решительно ничего. И в чем виноват,
тоже не знаю.
выдать доносчика. Послушайте, раз так, то я вам дам действительно ценный
совет: твердо помните три тюремных правила: ничего не бойся, ничему не
верь, ничего не проси! Если вы будете им следовать, то все образуется.
ведь в лагере люди живут, и из лагеря людьми выходят. И даже неплохо живут
и выходят. Друзей настоящих имеют, книги хорошие читают, учатся, но только
к этому надо уже сейчас готовиться: подобраться, затянуться, все на себя
прикинуть, все мысленно пройти, быть ко всему готовым, а главное, всегда
помнить эти три правила - вот это, конечно, самое трудное.
все в руках, а у вас ничегошеньки, только одно "нет!". А "нет" и есть
"нет" - пустое место. Как бы вы ни держались, они все равно вас на
чем-нибудь да проведут, надо только, чтоб это было не самое главное, чтоб
они вам черное в белое не превратили. Хм, - он чему-то усмехнулся, -
насчет черного и белого у меня есть хорошее воспоминание. Как-то меня
допрашивал мой коллега, мы одного с ним выпуска, даже на фотографии наши
медальоны стояли рядом, я на "К", он на "М", и потом как-то раза два с ним
встречались. Он, когда приезжал на Кавказ по делам, заходил ко мне
советоваться, я ему одно дело еще помог выиграть, кроме того, он писал,
правда, не больно охотно его печатали, все больше в безгонорарных
альманахах, но ведь важен сам факт - писатель! Тогда это очень много
стоило, ну а после Октября он сразу же пришел в органы и сделался важной
шишкой! Еще бы! Высшее образование, опыт, хитер, начитан, и язык подвешен
хорошо, там таких сейчас совсем нет. Вы видели, кто вас допрашивал?
Ваньки! Так вот, когда меня арестовали в Москве второй раз, вызвал он меня
к себе. Тюрьма была переполненной, я же очень кашлял, так что засунули
меня в одиночку - такой каменный чуланчик без окон: все время лампочка
горела. А привели к нему - так тоже люстра горит. А на окнах плотные
шторы. Встретились по-дружески: он меня усадил, чаем с печеньем угостил.
Курили. Вспомнили тех и этих. Ну, конечно, одних уже нет, а те далече. А
потом начали спорить. Про мое дело не говорили, потому что, собственно
говоря, и дела-то не было, одна принадлежность. Так что мы с высшей точки
зрения спорили, скорее даже не о политике, а об историософии.
люди, а не ваньки-встаньки с большими кулаками. Я ему и говорю под конец:
беда в том, дорогой имярек, что наш спор нескончаем, это старый как мир
вопрос - что есть истина? Христос, как вы помните, Пилату на это не
ответил. А он мне: "Ну а вы, дорогой Георгий Матвеевич, ответили бы? Для
вас тут, по совести, все ясно?" - "Да вот если именно по совести, то все
ясно". - "То есть?.." - "Белое есть белое, а черное - черное". - "Понятно!
Ну а как же различить-то, где черное, где белое?" - "Очень просто: надо
смотреть". - "Да, тогда действительно все просто. Ну хорошо, - подошел к
окну. - Вот тут между двумя нашими корпусами есть прогулочный дворик. Вы
там, я видел, как-то гуляли. Так вот не помните ли, какие стены у этих
корпусов: черные или белые?" - "Белые, штукатуренные". - "Это точно?" -
"Точно!" - "Смотрите! - Отдернул занавеску, а там ночь, ночь! - Ну какие
же они белые, если, смотрите, они черные?" - "Ну, ночью они, конечно,
черные..." - "Ну какие же они черные, если они белые. Вон фонарь горит,
подойдите, посмотрите, белые?" - "Там, - говорю, - белые". - "Так черные
или белые? Видите, оказывается, не так-то легко ответить на это, по
природе-то оно, может, и белое, а по сиюсекундной сущности своей черное.
Вы, либералы, работали среди бела дня, а потом вышли из игры, а мы пришли
черной ночью, вот цвета-то у нас с вами и оказались разные. Вот так". Ну
что, глупо, скажете?
какие-то.
беда в том, что с этими глупыми, но неопровержимыми вещами и порядками
приходится встречаться теперь каждый день.
Каландарашвили. - Любопытная книжица. В тюрьме особенно. Тацит. Амстердам,
1672 год. Таскаю ее с собой вот уже четверть века.
страниц, поля, шрифт, похожий на мелкие выпавшие кристаллики, - это
успокаивало, как глоток ледяной воды. Такие книги для него были как бы
сама вечность. Ни в чем другом XVII век так независимо, как равный к
равному, не обращался к XVIII, XIX, XX, XXI, XXII векам, как тут. И была в
них еще какая-то высшая корректность истины, то вечное, что никогда не
дряхлеет.
Каландарашвили. - Да, все тюрьмы и ссылки прошла со мной эта книжица. Отец
подарил мне ее, когда я защитил магистерскую. Видите, на первой странице
разрешение на вынос. Старое, а действует. Вы по-латыни-то читаете?
читать. Уж слишком сжат и своеволен.
интересует, как он. Вот все думаю и думаю и понять не могу - кто ж он,
обделенный и разочаровавшийся соучастник злодеяний или смирившийся и
уцелевший свидетель их? Никак я его не пойму.
сидел легко и непринужденно, поставив локти на стол, прямой, стройный,
задумчиво улыбающийся.
ли они меня тут долго продержат. С такими делами копаться не любят.
рукой. Я не отрекаюсь! Ну и все! Слушайте, а что если я, глядя на вас,
тоже прилягу? Как это будет?
засмеялся и сел.
о полете, раза два в юности даже билеты брал на круговые полеты над
городом. Один раз еще в гимназии, другой - в университете. Оба раза не
вышло. Первый раз инспектор увидел, отругал и за ручку к отцу привел,
другой раз ливень пошел. В 26-м году уж совсем собрался лететь в
Кенигсберг к кузине, так арестовали! И вот уж всякую надежду потерял - что
ж, лагерь восемь лет, я - старик, и вдруг вызывают меня вчера и прямо на
самолет. Лечу и думаю: ну, теперь мне и умирать не страшно - все уже
видел. Как земля из-за туч выглядит, и то видел. А больше человеку,
наверно, и видеть не положено. Прилип к стеклу, смотрю, а часовой рядом
глядит и улыбается: смотри, дед, смотри. Он, конечно, уже знал, на что
меня везет. Им ведь намекают об этом. Вы никогда не летали?
Когда над тучами летишь, кажется, что на другую планету попал - на Уран
или Сатурн, и они все в снегу, во льдах, в айсбергах каких-то. Ничего
живого не осталось, все там окоченело, одни глыбины мерзлой углекислоты. И
вдруг мелькнуло чистое, ясное окошечко с разноцветными прозрачными
стеклами: желтые, синие, зеленые! Это уж наша земля - города, поля,
пустыни, леса. В них птицы поют, дети по грибы и ягоды ходят. До чего
хорошо! Да! А история-то моя простая, очень простая - слушайте, я
расскажу.
необычайной.