Чтение 86–й страницы книги ~Роксолана~

пробуждения? С течением дня они сдвигались вокруг нее, сжимали, стискивали
ее, уже словно бы и не шелковые, а каменные, тяжелые, как несчастье. Чем
понятнее становилась ей жизнь в гаремных стенах, тем бессмысленнее она
казалась. Порой нападало такое отчаянье, что не хотелось жить. Держалась
на свете детьми. Когда-то рожала их одного за другим - даже страх брал от
таких неестественно беспрерывных рождений, - чтобы жить самой, зацепиться
за жизнь, укорениться в ней. Теперь должна была жить ради детей.

Когда-то султан был только неведомой угрозой, затем - вымечтанным
избавлением, а со временем стал ближайшим, единственным человеком, любимым
человеком, хоть и все еще загадочным. Постепенно она сдирала с него
загадочность, упорно добиралась до его сути, до его мыслей и сердца. Когда
еще не было у него Хуррем, любил ужинать с Ибрагимом, теперь на долю грека
выпадали разве что ужины в походах, в Стамбуле же почти все ночи
принадлежали Хуррем. Обедал султан иногда с визирями и великим муфтием.
Считалось, что во время таких обедов будут говорить о державных делах, но
Сулейман был всегда неприступно молчаливым, ел быстро, небрежно (обед
состоял всего из четырех блюд), будто он спешил и берег себя для ночных
уединений с султаншей.

Никто никогда не знал, о чем думает султан, только эта молодая
женщина стремилась это знать и достигла успеха. Никто никогда не понимал
движений его сердца, она это делала всякий раз и пугала его своим
ясновидением, так что иногда он поглядывал на нее со страхом, вспоминая
упорные нашептывания о том, что Хуррем злая колдунья.

В темной Сулеймановой душе, заполненной безмерной любовью к Хуррем,
все же находились такие закутки, куда по-змеиному заползала
подозрительность, зловеще шипела, брызгала жгучей отравой. Тогда ярился
неведомо на кого, и, как бы чувствуя смятение в его душе, появлялась
валиде, которая была убеждена, что дом Османов без нее давно бы рухнул, а
поэтому все должна была знать, всем управлять, за всеми следить и
вынюхивать; предоставляя султану господство над телами, себе хотела
захватить власть над душами.

- Слышали ли вы, мой царственный сын? - допытывалась она у Сулеймана,
и он почти с ужасом смотрел, как изгибаются ее темные уста, прекрасные и в
то же время ядовитые, как змеи.

Или же прибегала к нему сестра Хатиджа, которая никак не могла
угомониться, даже получив себе в мужья самого великого визиря и любимца
султана, и кричала, что ей невмочь более терпеть в Топкапы эту колдунью,
эту славянскую ведьму, эту...

- Уймись, - спокойно говорил ей Сулейман, а сам думал: <А может, и в
самом деле? Может, может...>

Ибрагим был осторожнее, но и по-мужски решительнее.

- Не разрешили бы вы, о мой султан, чтобы капиджии у врат
Баб-ус-сааде открывал лица всем женщинам, которые проходят в гарем? Ведь,
переодевшись женщиной, туда могут проникнуть злоумышленные юноши, и
тогда...

- А не следует ли, мой султан, велеть привратным евнухам обыскивать
всех портных и служанок, которые проходят в гарем с воли, чтобы не
проносили они запрещенного или такого, что может...

- А не следует ли поставить на султанской кухне людей для наблюдения
за кушаньями, которые готовятся для султанши Хасеки и для обитательниц
неприступного гарема? Чтобы не допустить никакого вреда для драгоценного
здоровья ее величества...

- И не лучше ли было бы, если бы...

- А также недурно было бы еще...

Где-то оно все рождалось, сыпалось и сыпалось с мертвым шорохом, как
крупа с неба, собиралось целыми кучами хлама, злые люди султановыми руками
выстраивали из тех отбросов стены недоверия, подозрений, оговоров,
сплетен, слежки и угроз вокруг Роксоланы, и она с каждым днем все острее и
болезненнее ощущала, как сжимаются те стены, будто вот-вот рухнут и под
своими обломками навеки похоронят и ее, и ее маленьких детей.

Утра были ласковые и радостные, а дни невыносимые и тяжелые. Ночи не
спасали. Поначалу молчала, не говорила султану ничего, а когда не под силу
стало молчать дальше и она пожаловалась султану, он холодно бросил:

- Я не могу думать о такой нелепости.

- А вы считаете, что мне хочется думать об этом? - закричала она и
заплакала, и он не мог унять ее слез, потому что на этот раз не знал как,
не умел, а может, и не хотел.

Что о ней только не говорено тогда в Стамбуле!

Будто привезла со своей Украины две половинки яблока на груди, дала
съесть те половинки Сулейману, и падишах запылал любовью к ней.

Будто поймали в Румелии знахарок, собиравших для султанши в пущах тот
нарост, что свисает с умирающих деревьев, как взлохмаченная мужская
борода, и называется <целуй меня>. И она этим наростом должна была еще
больше приворожить султана.

Будто задержали двух бабок, несших в гарем косточки гиеньей морды.
Когда стали пытать этих бабок, они сознались, что несли косточки султанше,
ибо это сильнейший любовный талисман.

Будто евнухи кизляр-аги Ибрагима нашли зашитые в покрывале на
султанском ложе высушенные заячьи лапки - они должны были оберегать любовь
Сулеймана к Хуррем.

Будто поймали в Стамбуле зловредную еврейку по имени Тронкилла,
варившую любовное зелье для султанши.

Будто найден на кухне котел, в котором варился гусак, общипанный, но
не зарезанный, никто не знал, откуда взялся тот гусак и кто поставил котел
на огонь, но открыли люди великого визиря, что тем гусаком должны были
накормить султана, чтобы он навеки прикипел сердцем к Роксолане.

Будто обнаружили в покое самой султанши Хасеки волшебное зеркало в
черной раме, и кто заглядывал в то зеркало, тот видел свою смерть и, не
выдерживая этого зрелища, отдавал аллаху душу.

Будто султанша, играя с детьми в садах гарема, делает из сухих
листьев мышек, которые должны принести кому-то смерть.

Будто дьяволы неистовствуют вокруг священных султанских дворцов,
будучи не в состоянии пробиться туда сквозь частокол молитв правоверных,
но как только султанша выезжает за пределы Стамбула, они обступают ее со
всех сторон, берут под охрану и наводят порчу на каждого честного
мусульманина, который бы имел неосторожность приблизиться к ведьме. Когда
султанша была с падишахом близ Эдирне, дьявол в оленьей шкуре кинулся на
падишаха, но тот застрелил его, и на месте оленя оказалась смердящая куча
дерьма.

Будто пила султанша отвары из сальвии и петрушки, чтобы превзойти
плодовитостью Махидевран и всех султанских жен, самому же падишаху
насыпала в карманы гвоздиков, чтобы сделать его крепче в постели.

А кто говорил, кто видел, кто докажет?

Нет врагов, нет противников, только перешептывания, оговоры, шелест
да шорох, снование теней, призраков и привидений и ненасытность тысяч
султанских холуев, словно бы их надо кормить не только чорбой и пловом, но
еще и суевериями, сплетнями и подозрениями.

И чьи-то языки, раздвоенные и растроенные, жалили и жалили, и кто-то
отдавал повеления, и жирные евнухи у ворот гарема задерживали всех
портных, вышивальщиц, непревзойденных в умении изготовлять ароматные мази
арабок, грубо срывали с их лиц чарчафы, гоготали:

- Не умрешь, если покажешь свою старую рожу! Куда идешь? Кому несешь?

Неверных в гарем не допускали, поэтому армянки, которые как никто
другой знали толк в женских украшениях, гречанки с редкостными тканями с
островов, венецианки с оксамитами и кружевами вынуждены были переодеваться
мусульманками, но обман грубо разоблачался, и всякий раз распространялись
слухи: <Снова поймали ведьму, которая несла что-то для султанши!> Как
будто в огромном Баб-ус-сааде жила одна Хуррем, не было ни валиде, ни
одалисок, ни множества старых уста-хатун, хазнедар-уста, служанок и
богатых рабынь.

Жаловаться? Кому? Искать виновных? Где?

Все это напоминало детские кошмары: руки, что вырастают ниоткуда,
алчно тянутся к твоему горлу, ты кричишь, просыпаешься - и нигде никого.
Или неизвестно чей окрик сквозь сон: <Настася!> - и снова просыпаешься, и
нигде никого, только ночь, мертвое сияние месяца и тишина, как на том
свете. Еще напоминало все это жуткие рисунки мусульманских художников,
которым Коран запрещал изображать людей и какие-либо живые существа:
стрелы, что летят из луков, которые никто не натягивает; никем не
управляемые и не нацеленные тараны, разбивающие стены; мечи, которые
секут, неведомо чьими руками удерживаемые.

Еще недавно Роксолана считала, что ничего тяжелее рабства нет и не
может быть, теперь убедилась, что оговоры, поклепы и подозрения еще
страшнее неволи.

Должна была пережить и это, не ожидая ничьей помощи, не разыскивая
виновных. Султан не был ни ее защитой, ни надеждой в этой безнадежной
борьбе, - он сам все глубже и глубже увязал в трясине войны, начал ее в
первый год своего вступления на престол и теперь, пожалуй, никогда уже не
сможет закончить. Считал, что удалось ему загнать в трясину неразумного
венгерского короля, и не замечал, что сам увяз в глубоком, бездонном
болоте, попал на глубину.

Снова пошел на Венгрию, раздираемую междоусобицами между Яношем
Запольей, поставленным Сулейманом, и братом Карла Пятого Фердинандом
Австрийским. Народ же не хотел ни семиградского воеводу-предателя, ни
Габсбурга; как во времена Дьердя Дожи, снова из своих глубин выдвинул
святого, пророка и царя Йована Ненаду, и тот пошел против Яноша Запольи,
пугал магнатов, окрестивших его Черным Человеком, проходил по венгерской
равнине, как народная кара всем предателям и изменникам.

Ибрагим намекал султану, что порядок в той неспокойной земле мог бы
навести только он, сменив печать великого визиря на венгерскую корону, или
же по крайней мере их общий друг Луиджи Грити, посланный туда наместником