Чтение 86–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

На плот поднимается Трофим, хватает Бойку, оттаскивает ее от Василия
Николаевича. Собака вырывается, грозится зубастой пастью, цепляется когтями
за бревна, хочет остаться.

И вдруг до слуха доносится грохот камней. Мы все разом оглядываемся. Из
леса выскакивает Филька с охапкой цветов, кое-как, наспех сложенных.

-- Чуть не прозевал! -- кричит он издали и, увидев сцену с Бойкой,
шагом подходит к плоту.

Как неумело держат его руки цветы, как неловко он себя чувствует с
ними, точно несет тяжелый груз.

-- Дядя Вася, это... -- и Филька вдруг теряет дар речи. Он прыгает на
плот, бережно кладет цветы на спальный мешок, молча сходит на гальку.

-- Отталкиваемся! -- командует Хетагуров, Плот медленно отходит от
берега. Василий Николаевич все еще плачет. Мы стоим молча. Так и остался в
памяти на всю жизнь дикий берег Маи, цветы и суровые лица людей, провожающих
своего товарища. И мне почему-то вдруг вспомнилась другая, давняя картина,
которую я наблюдал в Николаевске. На покой уходил пароход, бороздивший более
пятидесяти лет воды Амура, переживший революцию, помнящий былые времена
золотой горячки на Дальнем Востоке. Он был старенький-старенький, весь в
заплатах, с охрипшими двигателями. На всех кораблях, баржах, катерах,
находившихся в порту, были подняты флаги. Провожать пришли седовласые
капитаны, матросы, кочегары. Пароход, гремя ржавыми цепями, в последний раз
поднял якорь, развернулся и тихим ходом отошел от пристани, направился к
кладбищу. Помню, как одна за другой пробуждались сирены на кораблях,
стоявших у причалов, и как долго над широкой рекой висел этот траурный гимн
уходящему от жизни пароходу.

Что-то общее было в этом прощании с проводами Василия Николаевича.
Неужели он никогда не вернется в тайгу?..

VI. НА САГЕ НЕ ГACHET СВЕТ

I. Шумно стало в лагере. Ветер срывает последние листья. Белка
дразнится. Меня спасают Бойка и Кучум. Неожиданная встреча.

Лагерь на Мае не узнать. Шумно стало на левом берегу притомившейся
речки. Сюда пришли новые отряды, и каждый из них принес на косу свои
палатки, свой костер, свои песни. Полотняный городок, возникший внезапно в
дикой тайге, живет бурной деятельной жизнью.

На другом берегу Маи, несколько повыше лагеря, расположились
проводники-эвенки из Удского со своими оленями. Я не могу видеть конусы их
закопченных чумов, не могу слышать их говора -- это мне напоминает стариков
Улукиткана и Николая. Их не нашли. Долго У-2 рыскал по-над Чагарским
хребтом, не раз облетал вершины рек Удыгина, Лючи -- и все напрасно! Не
обнаружили их следа и наши топографы, работающие в том районе. Вчера
получили сообщение из стойбища Покровского, что Улукиткан с Николаем не
вернулись домой. Больно думать, что так нелепо погибли эти два чудесных
старика. Ушел от нас Улукиткан без теплого прощального слова, ушел, и мы
никогда не узнаем о причинах, заставивших проводников бежать с Маи, не
дождавшись нас.

Когда я теперь встречаюсь с новыми проводниками, почтенными старцами,
такими же трудолюбивыми и честными, как Улукиткан и Николай, мне всегда
кажется, что в их строгих лицах, в их малюсеньких глазах, даже в молчании --
суровый приговор. Теперь я знаю, мертвые не прощают.

Мы с болезненной настороженностью ждем сообщений из Хабаровска. На наши
ежедневные запросы Плоткин отвечает лаконично: "Днями сообщу". И мы ждем.
Видимо, и для врачей болезнь Василия Николаевича остается загадкой.

Тревожные думы не покидают меня вместе с раскаянием, что я не с ним в
эти решающие для него дни. Каким одиноким и заброшенным он там чувствует
себя в незнакомом ему городе, так далеко от нас, от привычной для него
обстановки.

А что творится с Бойкой! Она как-то по-своему ждет хозяина,
настороженно караулит малейший звук, долетающий до нее с реки. Чуть что
стукнет, послышится всплеск волны или удар шеста, как она уже там. И тогда
оттуда доносится ее тоскливый вой, ее жалоба миру.

Иногда, вернувшись с реки, Бойка кладет свою морду мне на колени, долго
и пристально смотрит в лицо. Сколько в ее чуточку прищуренных глазах грусти,
ожидания!

У Трофима приступы не повторились. Он здоров. Теперь я, пожалуй,
спокоен за него. Но мне кажется, что в наших отношениях нет прежней
доверчивости. Когда мы остаемся вдвоем, нам не о чем говорить, мы как будто
стесняемся друг друга. Может быть, это потому, что у него еще не зажили
кровавые браслеты на руках, а я все еще не могу избавиться от ужасного
зрелища, когда Трофим, силясь порвать веревки, бился, привязанный к бревнам.

Он ведет постройку пунктов на гольцах левобережных гор. Рабочие в его
бригаде впервые попали на геодезические работы, все для них тут ново,
непривычно, и на плечи Трофима легли все хлопоты: он и плотник, и бетонщик,
и повар, и носильщик. Но это ему, как говорится, по плечу.

У него радость -- в Зею приехала Нина с Трошкой. Скоро она будет нашей
гостьей в тайге.

Утро прозрачное, безветренное. Тухнут ночные костры. Небо над тайгой
кажется высоким и легким. Над сопкой с двугорбой вершиной холодное солнце, а
против него на западе, прильнув к гольцу, дремлет никому не нужная луна.

Отряды один за другим покидают лагерь, уходят к местам работы. Я
остаюсь один с радистом Евтушенко. Сегодня у нас связь со всеми начальниками
партий. Для экспедиции наступила напряженная пора: скоро зима, надо
проследить, чтобы не осталось незавершенных объектов, и успеть до заморозков
вывезти людей из далеких районов тайги. А в поле еще много работы.

Топографы -- молодцы, они выполнили задание, потушили в тайге свои
походные костры, пробираются в жилые места. Но геодезисты и астрономы все
еще не могут выйти из прорыва. Сильно отстают наблюдения. Для них это лето,
с обильными лесными пожарами, было неблагоприятным. Вся надежда теперь на
осень, и сюда -- на Маю, стягиваются люди, материальные и транспортные
средства. Погода благоприятствует нам: дни стоят теплые, дали открыты, ночью
для астрономов щедро светят звезды.

Целый день пустует наш лагерь. Вот и тьма уже подползла из трущоб,
распласталась лохматой шкурой по широкой долине. Тишина чуткая, выжидающая.
Где-то у черных развалин правобережных скал, над синей, еле поблескивающей
рябью реки, протяжно заскулил и смолк куличок-перевозчик.

"Ух... ух... ух..." -- простонала над лесом сова.

Вспыхнул костер, и тьма отхлынула к померкшим небесам. Быстро закипел
чайник. Жду, напряженно прислушиваюсь к дремлющим пространствам. И вдруг
сердце наполнилось приятной тревогой -- из далекой глуши прорвалась песня.
Вздрогнула тайга, насторожилась и захлебнулась чужим звуком. А вот и с реки
долетел людской говор, затем снизу народились и уже не смолкли торопливые
шаги каравана. Это бригады возвращались на стоянку после работы.

Шумно вдруг стало в лагере. Грохот посуды, смех, перекличка сливаются в
разноголосый гомон. По лесу не смолкает звонкое эхо.

...Появившийся Филька затолкал в огонь смолевой пень, и вспыхнувшее
пламя осветило необычную картину. Костер у моей палатки окружили люди,
разместившиеся кто на чем смог: на дровах, на ящиках от инструментов или на
земле, подложив под себя телогрейку. Их одежда истлела на плечах, вся
украсилась латками. Кто в поршнях, кто в эвенкийских олочах или в изношенных
сапогах, выдержавших испытания долгого лета. Пальцы у многих поржавели от
цигарок.

Все они великолепные инженеры, начальники подразделений, переброшенные
на Маю решать сложную геодезическую задачу. Тут опытные наблюдатели,
астрономы, базисники, строители. На их бронзовых, загорелых лицах печать
тяжелых походов, долгих раздумий и внутреннего удовлетворения. Настроение у
всех воинственное. А ведь, казалось бы, им уже давно пора заскучать о покое.

Сегодня они собрались у моего костра за кружкой чая. Последним пришел
Петя Карев -- главарь базисной партии, как его называют шутя. Худой,
длинный, он шагал мерно, твердо, походкой вождя сильного племени.

Подойдя к костру, Карев снял с головы ситцевый накомарник, и налетевший
с реки ветер ласково взъерошил светлые волосы.

-- Где бы примоститься? -- сказал он, окинув быстрым взглядом
присутствующих.

Наблюдатель Михаил Куций отодвинулся от края бревна, и Карев опустился
рядом.

-- Мошка, братцы, заела, видно, зима тут близко возле нас, -- сказал
он, устало растирая лицо ладонями.

-- Ты когда кончаешь измерение базиса? -- спрашивает его Арсентий
Виноградов -- худощавый наблюдатель, заядлый таежник.

-- Дня через два приходи провожать.

-- Уедешь?

-- Уеду.

-- А зима, говоришь, близко?

-- Не за горами.

-- И все-таки уедешь, не поможешь наблюдать? -- и Виноградов нервно
начинает крутить цигарку.

Карев настороженно смотрит на Виноградова, пытаясь разгадать, насколько
серьезен разговор.

-- Мне еще надо до зимы успеть измерить Кулундинский базис, -- сказал
он примирительно.

-- Его и через месяц измеришь, а нам тут самим не управиться, снегом
завалит. Вот и получится: кобылка воду возит, а козел бороду мочит.

На лицо Карева, облитое заревом костра, легла грусть несбывшихся
желаний. Видимо, в нем уже окрепла мысль ехать на Кулунду, жаль менять
планы.

-- Трудная задача, Арсен, -- и Карев нервно теребит густые завитушки
курчавой бороды.

-- Трудно, но надо решать, -- вмешиваюсь я в разговор. -- Думаю, что мы