этот счет совсем дурочка. Разумеется, тебе нужно съездить самому.
сенатор, схватил со стола свое пенсне, сунул его в жилетный карман,
застегнул сюртук, поднялся и быстрыми, уверенными шагами, исключавшими
самую мысль о сомнениях и нерешительности, заходил по комнате.
указательным пальцем, обратился к сестре:
поймешь, почему я так отношусь к этому делу. Я знаю твою слабость к
аристократии вообще и к мекленбургской в частности, а потому не сердись за
то, что в моем рассказе будет фигурировать один такой аристократ... Ты
знаешь, многие из них не очень-то почтительно относятся к нашему брату,
коммерсантам, хотя мы им зачастую нужнее, чем они нам. Есть у них эдакое -
пожалуй, даже объяснимое - пренебрежение производителя к посреднику, в
деловых разговорах проявляющееся достаточно явно. Одним словом, коммерсант
для них нечто вроде еврея-старьевщика, которому сбывают обноски по
заведомо низкой цене. Вряд ли я обольщаюсь, полагая, что не произвожу на
них впечатления низкопробного эксплуататора; среди этих аристократов
многие значительно оборотистее меня. Но одного из них мне пришлось-таки
предварительно слегка проучить, чтобы потом общаться с ним на равной
ноге... Я говорю о владельце Гросс-Погендорфа, с которым мне неоднократно
приходилось вести дела, - ты, наверно, слышала о нем. Это некий граф
Штрелиц, мужчина весьма феодальных убеждений; четырехугольный монокль в
глазу (я всегда удивлялся, как он не порежется), лакированные ботфорты,
стек с золотой ручкой... У него была привычка с полуоткрытым ртом и
полузакрытыми глазами взирать на меня с высоты своего недосягаемого
величия... Мой первый визит к нему оказался весьма примечательным.
Предварительно известив о своем приезде, я отправился в Гросс-Погендорф.
Лакей проводил меня в кабинет. Граф Штрелиц сидел за письменным столом. Он
ответил на мой поклон, чуть-чуть приподнявшись с кресла, дописал последнюю
строчку, затем повернулся ко мне и, глядя поверх моей головы, начал
деловой разговор. Я стою, прислонившись к столику у дивана, скрестив руки
и ноги, и от души забавляюсь. За разговором прошло уже минут пять. По
истечении следующих пяти минут я усаживаюсь на стол и сижу, болтая ногой в
воздухе. Беседа продолжается. Минут через пятнадцать граф, сделав
милостивый жест рукой, как бы вскользь замечает:
г-жа Перманедер. Весь предшествующий разговор сразу вылетел у нее из
головы. Забавный анекдот, рассказанный братом, поглотил все ее внимание. -
"Я уже давно сижу!" Нет, это бесподобно!..
круто изменилось. Он спешил пожать мне руку, как только я появлялся,
предупредительно усаживал меня... В конце концов мы стали, можно сказать,
друзьями. Но к чему, спрашивается, я тебе все это рассказываю? А к тому,
чтобы спросить, как, по-твоему, хватило бы у меня духа, уверенности в
себе, сознания своей правоты таким вот образом проучить господина фон
Майбома, если бы он, уговариваясь со мной о цене, забыл предложить мне
стул?..
и прав, Том. Повторяю, я ни на что подбивать тебя не хочу; тебе виднее, за
что браться и от чего отказываться. На этом мы кончим. Лишь бы ты верил,
что я пришла к тебе с самыми добрыми намерениями... Ну да хватит!
Спокойной ночи, Том... или нет, я еще забегу поцеловать твоего Ганно и
поздороваться с нашей милой Идой. А на обратном пути опять загляну к тебе
на минуточку.
3
галерее в переднюю, откуда дверь вела в коридор, где по левую руку
помещалась гардеробная сенатора. Г-жа Перманедер нажала ручку другой
двери, в конце коридора, и вошла в огромную комнату с окнами,
занавешенными сборчатыми шторами из мягкой материи в крупных цветах.
черной раме, изображавшей Джакомо Мейербера в окружении персонажей из его
опер (*56), над кроватью мамзель Юнгман, да нескольких цветных английских
литографий с желтоволосыми бэби в красных платьицах, которые были
приколоты булавками к светлым обоям, на них ничего не было.
штопала чулочки Ганно. Хотя преданной пруссачке перевалило уже за
пятьдесят и седеть она начала очень рано, ее гладко зачесанные волосы и
теперь еще не вовсе побелели, а имели какой-то сероватый оттенок, крепко
сшитая фигура Иды была так же пряма, как и в двадцать лет, и карие глаза
по-прежнему светились неутомимой энергией.
веселым голосом, ибо рассказ брата привел ее в наилучшее расположение
духа. - Как дела, старушенция?
только, что ничего не вышло... Спит? - спросила она, кивнув в сторону
кроватки с зеленым пологом, стоявшей у левой, узкой, стены, изголовьем к
двери, ведущей в спальню сенатора Будденброка и его супруги.
раздвинула полог и, склонившись, взглянула в лицо спящего племянника.
длинными русыми волосами, было обращено в сторону комнаты. Он чуть слышно
посапывал. Одна его рука, еле видная из-под длинного рукава ночной
рубашки, лежала на груди, другая была вытянута на стеганом одеяле;
согнутые пальцы мальчика иногда вдруг тихонько вздрагивали, полураскрытые
губы слегка шевелились, словно силясь что-то произнести. Какая-то тень
страдания время от времени набегала на маленькое личико: сначала чуть-чуть
вздрагивал подбородок, потом трепет передавался губам, раздувались тонко
очерченные ноздри, приходили в движение мускулы на узком лбу... Длинные
опущенные ресницы не могли скрыть голубоватых теней под глазами.
она склонилась над ребенком, тихонько поцеловала его в разгоревшуюся от
сна щечку, заботливо оправила полог и вернулась к столу, где Ида в желтом
свете лампы, натянув на деревянный гриб другой чулочек и внимательно
осмотрев дырку, уже начинала ее затягивать. - Штопаешь, Ида? Ты всегда мне
так и представляешься за этим занятием!
напасешься.
я бы тоже этого хотела, потому что ведь учителя не знают его с самых
первых дней, как я знаю, и не умеют к нему подойти. Ему бывает трудно
следить за уроком, он ведь так быстро устает...
обходиться? Стоит только мальчугану посмотреть им в глаза...
всхлипывает... Он уцепился за сюртук господина сенатора и все умолял его
не уходить.
тяжелые, можешь мне поверить. Как сейчас помню, я ревмя ревела, ей-богу!
Выла, как цепная собака, до того тяжело у меня было на сердце. А почему,
спрашивается? Да потому, что дома мне было так же хорошо, как и Ганно.
Дети из видных семейств все ревели, я это сразу заметила, а другим хоть бы
что - только глядели на нас и ухмылялись... Господи, что это с ним, Ида?
кроватке, откуда послышался крик, прервавший их болтовню, - крик ужаса,
тут же повторившийся, только еще более надрывно и жалобно. Этот крик
раздался еще два, три, четыре раза, почти без перерыва. "О! О! О!" -
громкий, полный ужаса и отчаяния вопль протеста против чего-то страшного и
отвратительного, что привиделось мальчику... И в ту же секунду маленький
Иоганн во весь рост вскочил на кроватке. Он бормотал что-то
нечленораздельное, вглядываясь широко раскрытыми золотисто-карими глазами
в какой-то иной мир и не замечая, что его окружало.
хуже бывает! - Она оставила работу, подошла своим широким, тяжелым шагом к
Ганно, уложила его на подушки и, успокоительно что-то приговаривая,
накрыла одеялом.
проснулся?
раскрыты и губы продолжали шевелиться.
спросила Ида Юнгман.
Громыко Ольга
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Сертаков Виталий