Тронул пальцами землю. Отколупнул черепок. И под ломтиком фарфора вдруг
открылась улетающая в глубину бесконечность, куда он прянул, словно стриж,
рассекая шумящий поток, пронося свои выгнутые заостренные крылья в узкий
прогал. Рушился вниз, в синюю пустоту, словно падал без парашюта, чувствуя,
как его крутит, перевертывает, утягивает вниз неодолимая сила. А когда
приземлился, мягко ударился плечом о землю, словно оборотень, он был уже в
своем прошлом. Сходил по ступенькам вагона на псковский перрон, глядя на
немеркнущую голубую зарю.
***
Великой, под черные тополя, вдыхая их горькую ночную свежесть. Галька
хрустела у него под ногами, Покровская башня чернела как брошенная оземь
шапка в росистой траве, Великая текла широко, гладко, со струящимся одиноким
огнем. Он тихонько разделся, скинув одежду на траву, и с наслаждением,
по-звериному мягко прошел по холодной гальке к воде, чувствуя, как речной
огуречный запах нежно жжет ноздри и далекие голубые огни у моста смотрят,
словно глаза удивленных животных. Медленно набрал полную, до боли, грудь
воздуха, поднял руки и кинулся с плеском в черную толщу. Ледяной донный ключ
ударил его в живот, полоснул по ногам, и, вырываясь из огненной жгучей
струи, охая, с перехваченным дыханием, он поплыл по мягкой теплой воде.
стеклянно вздувались, лопались, и из каждой вылетал голубой огонь. Он поплыл
быстрее, утопив голову в журчащую воду, чувствуя, как твердеют струи, а
потом нырнул в темень, уходя в нее глубже. Тело становилось тоньше, длиннее,
легче, и, толкнувшись ладонью о дно, он вылетел на поверхность в легком
фонтане брызг.
город, к гостинице. Тополя чернели над его головой, под одним из них
целовались, и заря уже начинала светиться над крышами.
многолюдным улицам, кланяясь встречным церквам. Никола-на-горке с крепкой
отроческой головой, удивленно и радостно глядящий сквозь зелень. Михаил
Архангел в белоснежной просторной рубахе с огненным пояском вокруг шеи и
румяной тихой улыбкой.
накануне в окрестных борах, сок сквозь корзинки сочился голубыми подтеками.
Белесый парень-рыбак со связкой лещей на спине, толстых, гладких, с
кровавыми языками жабер. Прогремела телега, в ящике крутились живые
петушиные головы, гребни трепетали за спиной старика в картузе. Он пересек
улицу, ориентируясь на запах сырой разбитой земли, нырнул в каменную арку
Довмонтова города, и среди седых морщинистых стен, у островерхой башни
увидел черный раскоп, мелкие лужицы воды среди обугленных бревен. Археологи,
повязав головы косынками, спасаясь от солнца панамами и легкими шляпами,
сидели на ящиках, стояли на коленях и большими ножами рыхлили землю.
старинного неведомого пожара видел не черные бревна сгоревших срубов, а
хрустящие свежие колья, жесткую зелень травы у ворот, красный цветок на
окне. Видел крепкие печи с живым огнем, жаркие хлебы и быстрые руки,
скрипучие кровати под пологом, глазастых ребятишек с деревянными куклами.
Кто-то входит со стуком в дом, гремит на цепи медный ковш, капель звенит о
бадью, и птица легкой тенью промчалась над крышей, а теперь только темная
яма и гнилая земля на его башмаке.
собора. Вот и ворота, чешуйчатый блеск брусчатки, огромный собор, будто в
небе подвесили белые простыни, они наполнились ветром, тихо гудят. Полые
купола, казалось, стучали серебряными лбами. Среди крестов витали едва
заметные смерчи стрижей. Сухая земля, шмель в цветке шевелится, девушка
смотрит на него удивленно, и стая стрижей шумным комом сорвалась с крестов,
со свистом прянула вниз, взорвалась синими брызгами и, вновь собравшись,
унеслась в высоту.
которым она рыхлила землю, черная земля пристала к белому лезвию. Ее
зеленоватые, дрожащие против солнца глаза отражали лопухи, цветное стекло,
серебристо-дымные купола.
перил с гладкой золотистой прической, большим ученическим бантом,
стягивающим затылок, такая же яркая, как и утром, только тихая и серьезная.
Толпа танцующих то скрывала ее, то опять становился виден ее бант, платье с
черно-белыми кругами. Он следил за ней, волнуясь, пугаясь, что смоет ее
сейчас и она навсегда исчезнет. Пробирался к ней ближе и вдруг почти
безотчетно, почти против воли подошел, с упавшим сердцем поклонился молча и
протянул для танца руку. Она подняла лицо, чуть нахмурилась, и он увидел,
что глаза у нее, серые, мягкие от пушистых бровей, ресниц, вьющихся легких
волос, а не те, остро-солнечные и зеленые, как утром. В них что-то
промелькнуло, живое, веселое, она узнала его и протянула навстречу руку,
узкую, загорелую, с голубоватыми темными жилками. Он отступил на шаг, толпа
подняла их и закружила в своей пестроте по влажным доскам веранды.
кружении. Уже вечерело, и черная липа над верандой доцветала. В ней мягко
горел фонарь, мотыльки выпадали из нее и снова взлетали к свету. Далеко над
толпой блестел оркестр. И ему вдруг показалось, что все - и оркестр, и липа,
и та, с кем он танцевал, - страшно чужие, далекие, из какой-то давнишней, не
им прожитой жизни. И особенно она, ее бант, ее дышащая грудь и лицо - чужие,
неведомые, навек не разгаданные, и неизвестно зачем он подошел к ней, посмел
коснуться и теперь держит ее теплую, но чужую руку. Но оркестр играл, и они
молча кружили в толпе.
просто? Поклониться сейчас и уйти, шагать по темным улицам, еще слыша
музыку, и она еще будет стоять тут, под этой липой, и все люди еще будут
кружиться, - этот франт с черной бабочкой, и та вон толстушка с
перламутровой пуговицей, а меня уже тут не будет. Все распадется, и
останутся две наши совершенно чужие жизни. И будут потом миллионы встреч, и
другие города, и, быть может, войны и раны, все мои радости и падения, все
слезы, поцелуи, болезни, все комнаты, столы, чаепитья, и все без нее. А у
нее - те же поцелуи, слезы, болезни и дети, а потом морщины на этом чудном
лице. И все без меня, будто ничего и не было, будто мы не танцуем сейчас и
ее рука не лежит в моей!"
"А ведь такая малость нужна, такая малость, чтобы не разрушить теперь этот
танец, чтобы он имел продолжение, чтобы у нас все было вместе. Такая малость
- одно только слово, любое!"
сквозь ее волосы светит в липе огонь, он, волнуясь, спросил:
вода с напоенного ливнем дерева. Стало легко и свободно.
- спросил он, радуясь легкости и свободе. - Кого-то подстерегали? А я
набежал. Еще бы немного, и кровь пролилась.
случился обморок. Мне хотелось вас поддержать. Вы ножа испугались? -
засмеялась она.
ко мне сверху заглядывают, такие любопытные головы.
протянула ему обломок красноватой глиняной трубки, прокопченной изнутри. - Я
уже нашла в этой яме несколько трубок, и все прокопченные.
куряки. Покуривали себе трубочки, мирно беседовали. А один раз повздорили,
разбранились, покололи свои трубки и разбежались. Ведь могло так быть?
Древней Руси", или "Сорта древнерусского табака", или "Кольца табачного дыма
как прообраз древнерусских архитектурных форм" - вы уж тогда меня не
забудьте.
подбородком, колыхнув бантом, чуть запрокинув голову. И он почувствовал
внезапное счастье, нежность к ее белой блеснувшей шее, к глубокому мягкому
смеху и к этому банту, который, должно быть, пахнет солнцем, ее волосами, ее
комнатой, книжками и тетрадками.
что нет. Зачем бродите по лопухам? Зачем собор на вас рушится?
рушится оттого, что предки мои были еретиками. А приехал я из Москвы, почти
без цели. Хотел псковские песни послушать. Тут есть одна деревенька Малы, а
рядом с ней Броды, а еще рядом Хоры. Поют там чудесно.
престол или свадьбу. И слушаешь. И если певцы хорошие, если спевшийся хор,
то получаешь огромное наслаждение. Сам иногда подпеваешь, а потом
долго-долго живешь этим чувством.
сидела в ее теплом платке и слушала. И теперь иногда надеваю ее платок,
чтобы вызвать те чудесные ощущения. Я много слышала песен и сейчас кое-что