буквально влетел в круг и сразу взял высокий темп и инициативу. Никто в
центре "Шамиль" даже не подозревал, что он пляшет, причем профессионально,
не для пьяного застолья. Разве что Бауди, изучая его личность, сталкивался
в каких-нибудь отчетах-анализах с указанием на способности инструктора.
Хохлы ожили от его появления, вначале даже обрадовались, видимо решив
утереть нос москалю, - гопак есть гопак! После десяти минут ребята начали
трезветь, все еще не оставляя надежду "сделать" инструктора. Истинная
украинская душа могла позволить одержать верх над собой где-нибудь в горах
на марш-броске, но никак не на пиру, да еще под взорами нимф-молодок. Если
хохол не первый, он не хохол.
Как всякое состязание, перепляс притянул внимание всего застолья, а Грязев
дразнил, изображал слабеющего, заставлял "гладиаторов" радоваться, потом -
резко разочаровываться. Он знал десятки способов, как обезвредить соперника
в кругу, и смаковал их, плясал с улыбкой, раскованно, изобретательно. Двое
хохлов скоро отвалились один за одним, оставив с Саней самых выносливых.
Добровольные помощники только успевали перекидывать звукосниматель на
аппаратуре. Лица плясунов между тем начинали каменеть, уже не получалось
веселья, скорее, вырисовывалась спортивная злость.
Три месяца жизни в лагере центра "Шамиль", ежедневные долгие тренировки и
общение - пусть не всегда дружелюбное, жесткое, на принципах роковой
необходимости - сделали свое дело. Сломалась и осыпалась разделяющая
Грязева и курсантов незримая стена, умерилась неприязнь, пригасла
ненависть. Что бы ни было, по какую бы сторону баррикад ни стояли они, а
человеческие взаимоотношения могли сводить и сближать даже врагов, потому
что жизнь сама по себе вещь мудрая и пластичная, в отличие от идеологии и
ориентированного на нее сознания. Постепенно Саня в каждом рассмотрел
человека - хорошего, плохого ли, но человека со всеми присущими ему
качествами. Внешне он не менял своего отношения к "гладиаторам", выжимал из
них сок и соль, отрабатывая выживаемость в особых условиях, откровенно
мучил, выдерживал сутками на леднике в горах и на солнцепеке в долинах, ел
сам и заставлял их есть траву, кору деревьев, учил уходить от погони и
догонять, прыгать с парашютом на бреющем полете, обращаться с химическим и
бактериологическим оружием - все по полной программе "Молнии". Нет, он
никого из них откровенно не жалел, но понимал каждого: как ему тяжело, как
дрожат мышцы от напряжения, душа от страха, губы и руки от злости. Во имя
чего бы они ни мучились - они все равно терпели страдания, испытывали
пограничные чувства между жизнью и смертью. И в высшем проявлении этих
чувств сотрясались все их земные устремления; в эти критические моменты они
как бы очищались, и не сотвори никто из них зла - каждый имел шанс остаться
человеком, которого муки научили жить.
Это были всего только мгновения, краткие периоды их непорочного
существования, впоследствии всякий раз сметаемые земным практическим
разумом. Но они еще были, и потому в душе Грязева рождались чувства,
отдаленно напоминающие сострадание. Разбойник Варрава стал святым лишь
оттого, что принял муки свои -на Голгофе рядом с Христом, поскольку
мучаются все одинаково: и Господь, и душегуб...
Свое отношение еще можно было понять, но что чувствовали они, "гладиаторы",
глядя на инструктора? Грязев заметил, уловил момент, когда в какой-то
степени покорил курсантов, заставил, вынудил их уважать себя лишь за то,
что умел делать вещи, которые пока оставались недоступными для начинающих
диверсантов. Случилось это сразу же после первого марш-броска -
испытательного во всех отношениях. На глазах у группы, наблюдающей в
оптические приборы, он в одиночку и без оружия захватил блок-пост возле
лагеря, разоружив достаточно подготовленных бойцов центра "Шамиль".
Измочаленные на марше "гладиаторы" по сигналу Грязева спустились к дороге и
застыли в откровенном изумлении. Шесть здоровых лбов лежали на земле вниз
лицом под стволом автомата; а Саня еще добавил с куражливой
самоуверенностью и вызовом:
- Через три месяца каждый из вас должен сдать мне вот такой экзамен. У кого
кишка тонка - я не задерживаю.
Этому нельзя было научиться ни за три месяца, ни за три года, впрочем, как
и искусству танца. Воинский дух имел совершенно иную основу, и высечь его с
помощью даже всемогущего американского доллара, ласкающего глаз наемника,
не представлялось возможным никогда. Взрывать, убивать, отравлять
водопроводы и даже спасаться от смерти научить их не составляло труда. Но
способность в нужный момент возбудить в себе воинский дух, взметнуть его
над собой мощным столбом, в один миг взорваться энергией движения,
молниеносного удара, толкнуть впереди себя такой же столб гибельного для
противника страха, когда человеческое подсознание охватывает единственная
мысль-сигнал - это конец! - не требующая перевода на другие языки, - это
был образ жизни, а не наука.
Он заставил "гладиаторов" уважать себя и чувствовал, что дальше этого дело
не пошло. И что бы он ни делал, чем бы ни удивлял, ни завоевывал их иного,
человеческого отношения, не в состоянии был выбить искру любви к "отцу
командиру". Хотя между ними не осталось разделяющей стены, однако продолжал
стоять человек с зеленым лицом, изображенный на денежной купюре. Он делал
людей подневольными, а рабу недоступны высшие чувства...
И здесь, на пиру, в кущах райского сада, Саня лишний раз убедился в этом.
На кругу против Грязева остался только один хохол - Никита, что все три
месяца служил у него "шестеркой" и особо "доверенным" лицом, которому можно
было поручить даже слежку за законной женой. Держался он на одном
самолюбии, поскольку уже заплетались ноги и его пляска больше походила на
медвежью - умирал гопак, погибал вместе с ним хохол! А девы-танцовщицы,
забыв о всех сроках пребывания на мужском празднике, визжали от восторга,
пританцовывали, как некогда цыганки, взирая на поединок двух самцов, и
только не кричали "добей!" - что полагалось в гладиаторских боях - да не
подавали знака смерти большим пальцем вниз. Саня изредка видел взгляд
соперника, полный ненависти, и отмечал еще, как в этом парубке, в
недоученном студенте, избравшем путь "дикого гуся", здесь, на круге,
рождается тот самый воинский дух. Возникает то, чего невозможно было
добиться на марш-бросках или жестоких контактных занятиях по рукопашному
бою. Он, как породистая лошадь, мог умереть на бегу...
Был у Никиты бойцовский талант. Его бы только сейчас бросить в хорошую
почву, чтобы ощутил воинское братство, а не ломать едва пробившийся
росток... В последний момент он пытался договориться:
- Давай ничью... москаль?.. Ничью... Убью за гопака. Тильки до ночи...
Убью, москаль!
Саня сломал его с сожалением, помимо воли, и Никита не снес позора, вмиг
превратившись из послушной "шестерки" в разъяренного, обескровленного
бугая. Заорал из последних сил и бросился головой вперед, норовя ударить в
солнечное сплетение. И этот акт бойцовского безумства можно было оценить,
но Саня легко увернулся и пошел на заключительный круг вприсядку. Никита
ударился о колонну, охнул утробно, однако удержался на ногах и, согнутый
пополам, исчез в кущах.
И проигрывать он умел...
Пляска слегка подпортила общее бесшабашное настроение пира, но и внесла
разнообразие, взрыв эмоций. Девы-баядеры "забыли" окончательно о том, что
пора уходить, стали несколько доступнее, позволили пригласить себя на
танец. Грязев сел на свое место, между хозяевами и Бауди, отпил вина,
поданного с честью, как победителю, унял пожар в пересохшем горле.
- Скажите мне, Александр, - попросил Бауди, сохранявший абсолютное
спокойствие во время поединка. - Славянские пляски - это что? Специальный
тренинг? Ритуальное действо?
Он что-то выглядел, узрел в гопаке...
- Пляски - это пляски, Бауди, и ничего больше! Иногда наблюдательность и
цепкий ум начальника спецслужбы "Шамиль" мешали его работе. Мужские
славянские танцы на самом деле хоть и включали элементы рукопашной борьбы,
но не содержали никаких секретов, связанных с боевыми искусствами. Плясать
можно было тогда, когда плясала душа... Он искал тайны во всем.
- Экзамен по танцу не сдал никто! - засмеялся Бауди. - Интересно, сколько
человек сдадут... другое испытание?
- Если вот такое, - Грязев обвел глазами застолье. - То все до единого.
Приятный экзамен, после него вряд ли захочется умирать. - Не боитесь за
своих воспитанников?
- Боюсь. Три месяца - слишком короткий срок. Мне жалко, привык.
- Ничего, остальную науку получат в деле. Кто останется цел... И не жалейте
их, это же строительный материал, дикий камень.
- Я не жалею, - признался Саня. - Я говорю - привык.