"девятые валы". Так как невозможно было точно сговориться о ряде, с
которого начинать, то счет у нас не сходился и возникал спор, который вал
"девятее".
Мы видели, как с пруда поспешно уходили лодки. Один из рыбаков, проезжавший
вблизи острова, крикнул:
- Пора домой, ребятишки! Скорей убирайтесь! Нас обидел этот окрик
неизвестного, и Миша ему ответил :
- Не маленькие! Без тебя знаем.
Западная сторона пруда теперь стала совсем безлюдной и мрачной, ветер
усиливался, и начинало темнеть. Стало страшновато, но именно поэтому
каждому из нас не хотелось первому заговорить о возвращении. Еще постояли,
но уже оба томились желанием поскорее добраться до дома. Я дипломатически
выразил опасение:
- Дедушка-то, поди, осердится, что долго лодку не ведем. Другой раз ключа
не даст.
- И то,- быстро согласился Миша.- Пожалуй, пора домой.
Но когда мы подошли к месту остановки, то лодки не оказалось. Ее, как
видно, скачало волной, пока мы считали "девятые валы". Нам таки пришлось
провести довольно прохладную ночь на "необитаемом острове в бурю", и ни
один из нас не мог похвалиться, что это доставило ему удовольствие. Мы
сначала до хрипоты кричали в сторону плотины, потом перекорялись друг с
другом, по чьей вине упустили лодку, а когда увидели на берегу двигавшиеся
огни фонарей, всплакнули над своей участью: "Думают, видно, что мы утонули".
Миша ждал телесных неприятностей. Мне это, пожалуй, не грозило, но было
хуже: мой "случай с городской учебой" ставился под удар. На выручку пришло
"страшное". Оно заслонило все остальное. Вспомнились разговоры о щуке,
которая втягивает в пасть целую утку, о гигантском налиме, который выходит
на берег и может "присосаться". А вдруг он тут близко? На всякий случай
отодвинулись от берега. Все-таки холод осенней ночи оказался сильнее
"страшного". Мы сначала подпрыгивали и стучали зубами в одиночку, потом
занялись добыванием внутреннего тепла: стали бороться. Кончилось тем, что
мы, примостившись от ветра за скалистым выступом, прижались друг к другу и
крепко уснули. Холод, однако, поднял нас рано, и мы издали увидели, что по
направлению к острову шла большая четырехвесельная лодка. В носовой части
сидел дедушка Миши, дальше - его отец и старший брат. К своему удивлению, я
увидел, что и Никита Савельич в лодке. Екнуло сердце: что будет? Мы даже
готовы были куда то бежать, когда лодка стала подходить к острову, но все
переменил выкрик дедушки:
- Испужались, мошенники?
В голосе вовсе не слышно было угрозы, и Миша стал уверять:
- Ничего не испугались! Подумаешь, беда, лодку унесло!
- Рот разинешь, так не то что лодку, голову унесет. А это ты врешь, что не
испугались. На берегу слышно было, как оба ревели да маму кричали! Видишь,
голос осип и глаза подпухли.
По части мамы была явная выдумка, но почему-то все в лодке засмеялись над
этим. Верили, видно, а дедушка Миши звал:
- Идите скорее - уши драть буду.
В нашем положении не оставалось ничего другого, как идти в лодку. И
дедушка, подхватив Мишу, неожиданно заплакал.
- Испужал ты меня, Мишунька! Тут пришла Мишина очередь, и он "в голос
заревел", обращаясь к отцу:
- Не буду, тятя!
- Ладно уж! - промолвил тот.- Надевай вон полушубок. Намерзся, поди?
Только старший брат проворчал:
- Сделал ты меня именинником! Но отец строго оговорил:
- Не знозди! Со всяким может случиться.
- А ты, Егорко, что скажешь? - спросил меня Никита Савельич.
- В Робинзоны мы играли,- начал я оправдываться.
- Вы играли, а мне отдуваться! - сухо проговорил он, потом более ласково: -
На-ка плед. Закутайся хорошенько. Продрог, наверно.
В книжках мне не раз случалось встречать такие слова, как "плащ" и "плед",
но я не знал, что плед-большая шаль, в какую обыкновенно кутаются женщины,
отправляясь зимой в дорогу. Я не умел с ней обращаться, да и стыдно было в
"бабью одежду снаряжаться". Никита Савельич строго приказал:
- Разверни и набрось на плечи.
Пришлось послушаться. Сразу стало теплее. Миша уже отогрелся в полушубке и,
сидя рядом с отцом, поглядывал на меня веселыми глазами. Я знал: будет
потом смеяться, что я ехал в женской шали, как маленький, но мне было не до
этого. Беспокоило другое: как дальше будет.
Вышло не так, как я думал. Когда мы пришли домой, Никита Савельич сказал:
- Получи Робинзона! Он, видишь, играет, а мне от тебя житья нет. Ничего ему
не сделалось.
Софья Викентьевна, ходившая с заплаканными глазами и со своим "нюхательным
пузырьком", была необычно приветлива. Сейчас же стала поить меня чаем с
малиновым вареньем, потом уложила на кушетку, натерла ноги спиртом и укрыла
своим мягким одеялом, тем самым, что удивило меня в первый день приезда в
город.
За чаем я рассказал, как было дело. Старался, конечно, обелить себя, но
боялся сваливать всю вину на Мишу, чтоб не запретили играть с ним. Никита
Савельич, понявший мою хитрость, проговорил:
- Подобрались! Два сапога пара. Развести вас надо. Ты сегодня на уроки не
пойдешь. Буду в городе, скажу там, что прихворнул.
Этот разговор меня встревожил. Еще хуже стало, когда Парасковьюшка
укорительно сказала:
- Ты что же, милый сын, вытворяешь? Не у своих, поди, живешь! С оглядкой
надо. Что мне отец с матерью скажут?
Я и сам еще в лодке почувствовал, что значит "жить со своими" и "не со
своими", и теперь не верил ни теплому одеялу, ни приветливости Софьи
Викентьевны. Мне захотелось домой, чтоб там "наругали как следует" и...
простили, тоже как следует.
Пролежав день, плохо спал ночью, но на следующее утро ушел в училище. Дни
пошли обычным порядком, а все-таки я не переставал чего-то ждать. Так и
вышло. Никита Савельич, возвратившись из поездки, сказал:
- Видел твоих. Сговорился с ними. Завтра переведу тебя на ученическую
квартиру. К нам будешь ходить каждую субботу. Воскресенье здесь, а в
понедельник утром на уроки. Понял? Книжки, значит, с собой приносить будешь.
После случая с "необитаемым островом" Софья Викентьевна как-то потеплела ко
мне. Раньше всегда обращалась на "вы"" теперь говорила "ты", подарила мне
чудесную книгу "Принц и нищий". Раз даже стала пересматривать мое бельишко.
Нашла, что оно плохонькое, и сделала замечание Парасковьюшке за
непростиранный ворот, чем вызвала большое недовольство.
- Нашла куда сунуться! Без тебя не знают! Простирай у них, попробуй! А что
рубашонки плохие, в том ничьей вины нет. Всяк бы доброе заводил, да не у
всякого хватает!- ворчала Парасковьюшка, когда Софья Викентьевна ушла в
свою комнату.
Вообще стало заметно, что Софья Викентьевна изменилась ко мне, но я
почему-то этому не доверял, и мне было неприятно, что она теперь звала меня
"Горичкой". Вовсе по-девчоночьи. Вот бы Петьша с Кольшей услышали! Было бы
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Конюшевский Владислав
Никитин Юрий
Ильин Андрей