Чтение 86–й страницы книги ~Черный обелиск~

Мадам качает головой.

- Сегодня вечером нет. Дамы просто одеваются. Привычка, понимаете ли!
Впрочем, мы не так уж на этом теряем. С тех пор как марка опять стала
маркой, дела никак не идут. Ни у одного черта нет денег. Чудно, верно?

Это не чудно, это правда. Инфляция тут же перешла в девальвацию. Там, где
раньше считали на биллионы, теперь опять считают на пфенниги. Везде нехватка
денег. Отвратительный карнавал кончился. Начался чисто спартанский великий
пост.

Железная Лошадь лежит среди зелени и лилий. У нее теперь строгое старое
лицо, и я узнаю ее только по золотому зубу, который сбоку чуть поблескивает
между губ. Зеркало, перед которым она так часто приводила себя в порядок,
завешено белым тюлем. В комнате стоит застарелый запах духов, пахнет хвоей и
смертью. На комоде - несколько фотографий и хрустальный шар с плоским дном,
на который налеплена картинка! Если шар потрясти, то кажется, что вокруг
людей на картине поднялась метель. Я хорошо знаю эту вещь: она
принадлежит к лучшим воспоминаниям моего детства. Я охотно украл бы этот шар
в те годы, когда еще ходил на Банштрассе учить уроки.

- Для вас она была ведь чем-то вроде мачехи? - обращается ко мне мадам.

- Скажем прямо, вроде матери. Не будь Железной Лошади, я, вероятно, стал
бы биологом. Но она так любила стихи, просила, чтобы я приносил ей все
новые, и я в конце концов охладел к биологии.

- Верно, - говорит мадам, - вы ведь и были тем мальчиком, который
постоянно возился с рыбами и медянками.

Мы выходим из комнаты. Попутно я замечаю на шкафу казацкую шапку.

- А где же ее высокие ботинки? - спрашиваю я.

- Они перешли к Фрици. И Фрици уже не хочется заниматься ничем другим.
Пороть мужчин не так утомительно. И доходы больше. Кроме того, кто-то должен
же быть преемницей Железной Лошади. У нас есть небольшой круг клиентов,
которым требуется строгая массажистка.

- Как все-таки это с Лошадью произошло?

- На работе. Она до сих пор слишком отдавалась своему делу - вот
настоящая причина. У нас есть одноглазый коммерсант-голландец, очень
изысканный господин; по нему не скажешь, но он требует только одного: чтобы
его пороли, и приходит каждую субботу; когда с него довольно, он кричит
петухом, очень смешно. Женатый, трое прелестных детей, ну и, конечно, не
может же он требовать от собственной жены, чтобы она его лупила. Итак -
постоянный клиент, кроме того - он платит гульденами... Мы на него прямо
молились из-за высокой валюты. И вот вам, вчера это и случилось. Мальвина
слишком увлеклась - вдруг упала навзничь, и хлыст в руке держит.

- Мальвина?

- Ну да, это ее имя. А вы разве не знали?

Клиент, конечно, в ужасе. Он, разумеется, больше не придет, - с грустью
добавляет мамаша. - Такой клиент! Прямо сахар! На его девизы мы обычно
закупали мясо и пирожные на целый месяц. А впрочем, как теперь гульдены? -
Мадам повертывается ко мне. - Стоят уже вовсе не так дорого? Да?

- Один гульден равняется примерно двум маркам.

- Не может быть! Раньше это были биллионы. Ну, тогда не такая уже беда,
если этот клиент перестанет бывать. Не хотите ли взять какую-нибудь мелочь
на память о Лошади?

На мгновение мне приходит мысль о шаре с метелью. Но ничего не следует
брать с собой на память. Я качаю головой.

- Тогда давайте выпьем внизу по чашке крепкого кофе и выберем памятник.

Я рассчитывал на маленькое надгробие; но, оказывается, Железной Лошади
удалось благодаря голландцу сберечь несколько девизов. Лошадь прятала
гульдены в шкатулку и не обменяла их. Они так и лежат там, и на порядочную
сумму. Коммерсант был в течение ряда лет ее верным клиентом.

- У Мальвины нет родных, - сказала мадам.

- Тогда, конечно, - отвечаю я, - мы можем перейти в высший класс
надгробных памятников. Там, где мрамор и гранит.

- Мрамор для Лошади не подходит, - заявляет Фрици. - Его ведь больше
ставят детям, правда?

- Давно уж нет. Сколько раз мы ставили мраморные колонны над
успокоившимися навеки генералами.

- Гранит! - заявляет мамаша. - Гранит лучше. Больше подходит к ее
железному сложению.

Мы сидим в большой комнате. Кофе кипит, поданы домашние пирожные со
сбитыми сливками и бутылка кюрасо. Мне кажется, будто вернулись
прошлые времена. Дамы смотрят через мое плечо в каталог, как они раньше
смотрели в мои школьные тетрадки.

- Вот лучшее, что у нас есть, - говорю я. - Черный шведский гранит,
надгробие с крестом и двойным цоколем. Во всем городе найдется только
два-три таких памятника.

Дамы рассматривают мой рисунок. Это один из последних. Для надписи я
использовал майора Волькенштейна, якобы павшего в 1915 году во главе своих
войск, что было бы лучше, по крайней мере, для убитого в Вюстрингене
столяра.

- А Лошадь была католичкой? - спрашивает Фрици.

- Кресты ставят не только католикам, - отвечаю я.

Мадам в нерешительности.

- Не знаю, подходит ли ей такой вот религиозный памятник. Не найдется ли
что-нибудь другое? Скажем, в виде естественной скалы?

У меня перехватывает дыхание.

- Если вы хотите получить что-нибудь в этом роде, - говорю я затем, - то
могу вам предложить нечто особенное! Нечто классическое! Обелиск!

Конечно, я знаю, что это выстрел наугад, но вдруг, охваченный охотничьим
азартом, торопливо отыскиваю изображение нашего ветерана и кладу на стол.

Дамы молчат и разглядывают его. Я держусь в сторонке. Бывают такие
счастливые находки - в начале или в конце, когда человек, словно играя,
достигает того, над чем специалисты бьются без всякой надежды на успех.
Фрици вдруг смеется.

- В конце концов для Лошади неплохо, - говорит она.

Мадам тоже усмехается.

- А сколько эта штука стоит?

С тех пор как я служу в нашей фирме, за обелиск никогда не назначали
цены, так как каждый был уверен, что его продать невозможно. Я быстро
высчитываю.

- официально - тысячу марок, - говорю я. - Для вас, как для друзей, -
шестьсот; для Лошади, как одной из моих воспитательниц, - триста. Я могу
позволить себе предложить эту бросовую цену - ведь сегодня и без того мой
последний день службы в конторе, но будь это не так, меня бы уволили.
Оплата, разумеется, наличными. И за надпись отдельно.

- А почему бы и не согласиться? - замечает Фрици.

- Я тоже за, - отвечает мадам. Я ушам своим не верю.

- Значит, по рукам? - спрашиваю я.

- По рукам, - отвечает мадам.

- Триста марок. Сколько это в гульденах?

Она принимается отсчитывать банкноты. Из часов в виде домика, висящих на
стене, выскакивает кукушка и выкрикивает время. Я засовываю деньги в карман.

- Помянем Мальвину стаканчиком коньяку, - говорит мадам. - Завтра утром
мы ее похороним. Ведь вечером ресторан должен опять работать.

- Жаль, что мне нельзя быть на похоронах, - говорю я.

Мы все выпиваем по стаканчику коньяку с мятной водкой. Мадам прижимает
платок к глазам.

- Я очень расстроена, - заявляет она. Все мы расстроены. Я встаю и
прощаюсь.

- Георг Кроль установит памятник, - говорю я.

Дамы кивают. Никогда я не видел такого доверия и верности, как в этом
доме. Они машут мне в окна. Доги заливаются лаем. Я торопливо шагаю вдоль
ручья к городу.

***

- Что? - восклицает Георг. - Не может быть!

Я молча извлекаю из кармана голландские гульдены и раскладываю их на
письменном столе.

- А что ты продал?

- Подожди минутку!

Я услышал велосипедный звонок. Тут же раздается за дверью властное
покашливание. Я сгребаю деньги и сую обратно в карман. На пороге появляется
Генрих Кроль, кромка брюк у него слегка в грязи.

- Ну, - спрашиваю я, - что продали?

Он язвительно смотрит на меня.

- Идите сами и попробуйте продать! При общем банкротстве! Ни у кого нет
денег! А если у человека и есть несколько марок, так он их не вы пускает из
рук!

- А я был в городе. И кое-что продал.

- Да? И что же?

Я повертываюсь так, чтобы видеть обоих братьев, и отвечаю:

- Обелиск.

- Вранье! - безапелляционно заявляет Генрих. - Поберегите ваши остроты
для Берлина!

- Я, правда, к вашей фирме уже не имею никакого отношения, - говорю я, -
так как сегодня в двенадцать дня перестал у вас работать. Но мне все же
хотелось показать, как просто продаются надгробия. Не работа, а отдых.

Генрих вскипает, но сдерживает себя, хоть и с трудом.

- Слава Богу, весь этот вздор нам придется уже недолго слушать!
Счастливого пути! В Берлине вам, конечно, вправят мозги!

- Он в самом деле продал обелиск, Генрих. Генрих недоверчиво уставляется