Чтение 87–й страницы книги ~Волоколамское шоссе~

Вот и деревня Горки... Одна сторона улицы в тени, на другой горят в уже
скошенных солнечных лучах стекла окошек.

Лишь вчера мы закончили поход по захваченной немцами земле, вышли к
своим. За плетнем дымят три походные кухни. Ага, значит, прибыл наш обоз.
У кухонь наряженные из рот бойцы пилят дрова, чистят картошку. А на улице
пустынно - роты уже выведены на рубеж. У избы, где поместился мой штаб,
осаживаю Лысанку; подскочивший Синченко принимает повод, я прохожу в
горенку штаба.

Там уже установлен телефонный аппарат, возле которого дежурит связист.
На топографической карте, лежащей на столе, вычерчена оборона батальона.
Готовый к докладу Рахимов положил на край стола листок с цифрами о
наличном составе подразделений и другими сведениями.

Я проглядываю листок. Уже и без доклада знаю, что батальон вновь
крепок, собран, послушен руке командира. Можно прилечь, вытянуться на
кровати, отдохнуть телом и душой. Так и поступаю. Валюсь на плащ-палатку,
что прикрывает постель, поудобнее устраиваю подушку, расстегиваю ворот
гимнастерки.

- Садись, Рахимов... Докладывай.

Ощущая приятную расслабленность, слушаю доклад. Какой-то шум за окнами
отвлекает внимание. Поворачиваю голову.

- Рахимов, что там?

Мягко ступая, Рахимов уходит. Минуту спустя он возвращается. Видно, что
он взволнован. Эта его напряженность мгновенно передается мне. В комнате
ничто не изменилось, но будто глухо забили барабаны.

- Товарищ комбат, разрешите доложить.

- Ну, что там?

- Прибыл Заев с пулеметной двуколкой.

- Заев?

Ярко предстало случившееся на моих глазах: рвущиеся мины, удаляющийся
силуэт обезумевшей Лысанки, Заев с хворостиной в руке в пулеметной
двуколке. Миг - и двуколка с Заевым, с пулеметным расчетом помчалась за
Лысанкой, унеслась с поля боя. И лишь теперь, через два дня, Заев явился.
Я вскочил. Размягченности, усталости как не бывало.

- Где он?

- Во дворе.

- А пулеметчики?

- Они тоже здесь.

Овладеваю собой. Барабаны уже не стучат в висках. Застегиваю, оправляю
гимнастерку, переступаю порог.

Прорезавшая свежую колею во дворе, заляпанная грязью двуколка стоит в
тени сарая. Четыре пулеметчика, что вместе с Заевым бежали с поля боя,
жмутся к колесам. Лишь ездовой Гаркуша уже занялся делом, тащит коню сена.
Белый маштачок пощипывает еще не убитую морозами, как бы наново в теплый
день зазеленевшую траву.

Где же он. Заев? Прячется? Боится на меня взглянуть? Нет, он не
прятался. Длинный, костлявый, он встал у стены сарая на самом виду, глядя
на меня исподлобья, из-под нахлобученной шапки.

Во двор уже выбежал Бозжанов, уже подошел к Заеву, но, заметив меня,
звонко скомандовал:

- Смирно!

Пулеметчики выпрямились. Гаркуша кинул наземь сено, тоже вытянулся.
Лишь Заев не вскинул голову, не расправил плечи, стоял, опустив по швам
длинные руки.

- Трусы! - сказал я. - Пока вы шатались по тылам, честные бойцы
воевали. Для чего вы теперь пришли? Как вы будете смотреть в глаза
товарищам? Где ваша совесть?

Меня слушали угрюмо. Среди четырех пулеметчиков находился и Ползунов, о
котором всего несколько дней назад с командирской отеческой гордостью я
докладывал генералу. Сейчас серьезные ясные глаза Ползунова потемнели.

- Где твоя совесть. Ползунов?

Он нашел в себе мужество ответить:

- Товарищ комбат, мы знали, как вы нас встретите. И все-таки пришли к
вам.

- А почему сразу не вернулись? Почему сразу не повернули обратно, когда
увидели, что ваши товарищи дерутся?

Заев молчал. Гаркуша ответил:

- Напоролись на немцев, товарищ комбат. Кинулись в сторону. Там тоже
нас огрели.

- А потом?

- Потом уже не было к вам ходу... Хотели вернуться, немец не пустил.

Я приказал:

- Заев! Идите ко мне в штаб. А с вами, бродяги, у меня еще будет
разговор.

С тяжелым сердцем, круто повернувшись, я ушел в комнату штаба.

Я ждал недолго. Вскоре заскрипели половицы под тяжелыми шагами Заева.
За ним в горенку вошел притихший Бозжанов.

Заев вытянулся:

- Товарищ комбат, по вашему приказанию явился.

Вопреки своему обыкновению, он не пробурчал, а отчетливо выговорил эти
слова.

Я сел. Косая полоса солнечного света падала на Заева. Только сейчас я
рассмотрел, что он был одет строго по форме. Пожалуй, прежде ни разу я его
таким не видел. Возвращаясь сегодня в батальон на суд комбата - суд, от
которого он, преступник, беглец, не мог ожидать пощады, - Заев счел нужным
побриться, выскрести шинель, надеть наплечные ремни, так называемое
снаряжение, что не носил с тех пор, как мы прибыли на фронт. Пазуха
шинели, куда Заев нередко совал и личное оружие и всякую всячину, сейчас
не оттопыривалась; шинель была застегнута на все крючки и пуговицы.
Офицерская, серого бобрика, с потертой эмалированной звездою шапка, уши
которой зачастую болтались незавязанные, теперь выглядела аккуратной. Лишь
карманы шинели, и сейчас оттопыренные, напоминали прежнего несуразного
Заева. На фоне окна в пучке солнечных лучей был ясно прочерчен его
профиль: провал на висках, бугор скульной кости, затем снова провал - щеки
и снова крутой выступ: широкая нижняя челюсть.

- Снять снаряжение, - приказал я.

Заев освободился от наплечных ремней, расстегнул пояс, снял кобуру,
положил все это на стол.

- Снять звезду! Снять знаки различия.

Заев, конечно, знал, что ему предстоит эта расплата, подготовился к
ней, и все же тень пробежала по его лицу, дернулся рот, еще более
насупились лохматые брови. Однако он с собой справился: потрескавшиеся,
сухие губы не разжались, не попросили пощады; в глубоко сидящих глазах,
неотрывно устремленных на меня, не было мольбы. Заев молча исполнил
приказание. Эмалированная красная звезда и сорванные с петлиц шинели
красные квадратики тоже легли на стол.

- Срывайте петлицы, - велел я.

Стукнула дверь, появился Толстунов. Обычной спокойной походкой, слегка
вперевалку, он прошел к столу, где были сложены принадлежности воинской
чести, и сел.

- Петлицы! - повторил я.

- Товарищ комбат, может быть, разрешите оставить петлицы?

- Нет, срывайте!

Не потупив взгляда. Заев поднял широкую в кости, сильную руку. Раз,
раз... Обе петлицы сорваны, кинуты на стол. Теперь Заев перестал быть даже
простым солдатом, я отнял у него последнюю примету воина.

- Вывернуть все карманы! Кладите на стол все, что там есть.

Покорный приказанию. Заев принялся выгружать содержимое карманов.

На стол лег распотрошенный медицинский индивидуальный пакет. В нем
сохранились обтянутые марлей ватные подушечки, ампула с йодом, английская
булавка, но бинт был извлечен. Мне вспомнилась белая, скрученная из бинта
лямка, служившая опорой дулу ручного пулемета, когда Заев, стреляя на
ходу, повел роту на немцев. Вот и она, смотанная в ком, почти черная от
грязи, эта самодельная шлея, - Заев ее выгреб из кармана. Из брюк он
вытащил носовой платок, тоже измазанный смазкой, спички, надорванную пачку
папирос, пустой красный кисет с черными следами пальцев, свой огромный
складной нож, неприхотливо оправленный в дерево. Коснувшись нагрудного
кармана гимнастерки, рука Заева приостановилась.

- Это личное, товарищ комбат.

- Вынимай все.

Отстегнув клапан. Заев вынул слежавшуюся пачку писем. Вместе с письмами
в кармане хранились и фотографии. Сверху легла карточка мальчика лет
шести-семи. Он стоял на стуле в свежепроглаженной - продольные складочки
на рукавах еще не расправились после утюга - косоворотке, все до единой
пуговицы застегнуты, ремешок туго стягивал талию. Порода Заева угадывалась
по височным впадинам, по сильно развитым бровным дугам. К фуражке была
прикреплена красноармейская звезда. На карточке она алела, неумело,
по-детски, раскрашенная акварелью. Я лишь мельком увидел эту карточку:
Заев быстро перевернул ее обратной стороной. Однако рука сделала не совсем
верное движение: вместе с фотографией она захватила и другую, которая тоже
обернулась изнанкой. Я прочел крупную надпись: "Другу, русскому брату..."
Почерк показался знакомым. "Русскому брату..." Кто это мог написать? Я
перевернул карточку. На фоне смутно проступающих в небе отрогов Тянь-Шаня
в летний день в казахстанской степи были сняты двое: худой верзила Заев,
чем-то недовольный, грозно посматривающий в сторону, словно вот-вот он