смерти, которые держат в руках, прижимая к плодовитой, отвисшей от кормления
целых поколений груди, скифские бабы, что стоят на высоких курганах, еще не
вспаханных тракторами, хотя курганов таких становится все меньше и меньше,
тракторы взбираются и на самые высокие, сглаживают их крутые бока,
сравнивают со степью, приближая степь к слепым каменным глазам скифских баб,
что своим равнодушием дразнят дерзких молодых механизаторов. Жизнь требует
перемен, зачатий, рождений, буйства, любви. Любовь - это волшебство, а в
волшебстве всегда царит беспорядок и сплошное отрицание здравого смысла.
Красивые девушки тоже имеют немного общего со здравым смыслом, они родят в
степи так же щедро, как вишни в садах. Петько вскоре забыл о боли,
причиненной ему Оксаной Ермолаевой, и уже в четвертом классе влюбился в
Ольку Якубович из седьмого класса. Когда встречал ее, опускал глаза,
краснел, терялся так, что не мог сдвинуться с места, а Олька, светловолосая,
тоненькая, с красивыми серыми злыми глазами, кривила рот, шипела на хлопца:
презрением и даже ненавистью?
навсегда, была Зинька Федорова. Снова старше него на два или три года, снова
бегали за нею все хлопцы, привлекаемые мудрой гибкостью Зинькиного тела и
глазами такой пронзительной сизости, что казалось, будто сквозь них только
что пролетела птица, и тебе самому хотелось прыгнуть туда и полететь вслед,
не оставляя ни следа, ни тени. Зинька не задумывалась над своим
происхождением, и это, собственно, спасло ее и поставило впоследствии на ту
высоту, на которой она оказалась благодаря только самой себе. Сначала ее
никто и не замечал, носилась вместе с мальчишками по березняковским
тальникам, играла со всеми в войну и в красных партизан, неуемная, заводная.
Забывалось, что это девчонка, платьице на ней натянуто, как на узкой
дощечке, острые коленки, острые локти, острый нос, задиристая речь - ничего
общего с мягким, ласковым, задумчиво-горделивым миром девчат и женщин и в то
же время ничего общего с округлым в словах и движениях дядьком Федором,
отцом Зиньки. Дядько Федор был хитрый, а таких в селе не любят. Он никогда
не говорил вам в глаза того, что о вас думает, напротив, хвалил каждого, аж
синел, обмазывал патокой, медом; его уста, глаза, все лицо так и лоснилось
чем-то сладким и приторным, на собраниях он первым выступал "за", а потом
выходил в темные сени, где дядьки утопали в густом самосадном дыму, кряхтел
осуждающе: "За кого же вы голосуете, люди добрые? За Карналя? Да знаете ли
вы, что такое Карналь? Овечий пастух! Может, кто и не знает, а я знаю. Еще
мой дедусь, царство им небесное, любил, бывало, петь: "Ой там, за Дунаем,
пастух вiвцi карна†..." А мы - председателем? Пастуха овечьего!.." Дома у
дядька Федора все было в образцовом порядке, тын подплетен новенькой лозой,
хата и хозяйственные постройки побелены, во дворе подметено, дрова нарублены
и сложены под навесом, в амбаре чистота, косы всегда отбиты, крючки к косе
переплетены новыми ремешками, на полках всяческий инструмент: и рубанок, и
фуганок, и сверла, и молоточки. Хозяин! Но в колхозе дядько Федор работал с
прохладцей. В жатву никогда не садился на лобогрейку, пристраивался кропить
водичкой свясла, чтобы были потуже, - работа для школьника, а не для
здоровенного мужика. На мельнице не таскал мешки, а пристраивался взимать
муку за помол, похваляясь: "Уж я возьму за помол, никто так точно не
возьмет, люди добрые!"
Федор появлялся возле него с заявлением: "Я, Сашко, слободный, могу тебе
медогонку прокрутить". Его так и прозвали: "Слободный, могу медогонку
прокрутить".
просто девушкой, а красавицей, приковывающей взгляды всех. Поведением же
своим она как бы говорила: ничего общего с моим отцом, хочу отбросить свое
происхождение, выжидание заменить решительностью, хитрость - размахом,
нарочитую вялость - активными действиями. Как можно отбросить свое
происхождение и можно ли его отбросить? Ответ один - красотой. Девушки не
ждут вакансий на красоту, они сами создают для себя вакансии, но для Зиньки
просто какая-нибудь красота не годилась, ей не шла задумчивость, ленивое
совершенство, спокойная страсть, которой могли отличаться многие озерянские
девчата, стараясь походить на ту же Оксану Ермолаеву, которая на много лет
стала как бы идеалом красоты. Зинькина красота творилась среди магнитных
завихрений беспредельной энергии, тысячи дьяволов разрывали эту тоненькую
девушку во все стороны, она летела куда-то, готова была переделать все
работы, всюду успеть, всему научиться, во всем быть первой, ее энергичность,
самоотверженность, непоседливость, жадная одаренность воспринимались как
знак очищения от тех неприятных наслоений, какие могли быть от дядька
Федора, она снимала с себя слой за слоем бремя происхождения, соскребала
малейшие остатки мелочей, высвобождалась из тенет призрачного покоя, рвалась
на свет, к яркости, но не хотела быть там одна, мгновенно отворяла двери для
всех, кто мог без этого погрязнуть в сельской обыденности, и каждый желающий
с радостью бросался к ней, и среди них Петько Карналь.
скомандовала хлопцам, чтобы они перегородили сарай сундуком, сундук должен
был служить сценой, за "сценой" в углу жались "актеры", перед сундуком, в
"зале", собирались зрители. Режиссером, художником, актрисой на главных
ролях была, ясное дело, Зинька, репертуарная часть тоже лежала на ней. Они
переиграли все, что могли достать в Озерах. Начали с "Назара Стодоли"
Шевченко, где Петько играл второго свата, который за весь спектакль трижды
повторяет "так-таки так", подтверждая слова первого свата. Для этой-то
немногословной роли Петьку пришлось просить у бабуси красный тканый казацкий
пояс, у деда - серую смушковую шапку, а вместо чумарки* надевать мачехин,
еще девичий, сукман**. Зато в "Мартыне Боруле" Петько играл Омелька, и,
когда рассказывал, как у него в городе украли коней, кобеняк*** и чоботы, по
указанию режиссера так энергично чесал локтями бока, что "публика" хохотала
до колик в животе. Малой Карналь был объявлен первым комическим актером
среди невзрослого населения Озер.
быть на сцене союзником, товарищем, другом Оксаны - Зиньки, но Зинька
выбрала Мишка Задорожного, высокого, красивого, синеглазого, куда там
тонкошеему Карналю! Петьку достался боцман Бухта - "медяшки-железячки
драить", человек хоть и добрый, но смешной. Если бы Петько не был влюблен в
Зиньку, никогда бы не согласился на такую роль.
еще никто не знал, куда кинется она после "театра", никто не угадывал в
Зиньке общественных талантов, может, она и сама еще о них не знала. Петько
же подсознательно попытался зацепиться именно за литературу, привлечь
Зинькино внимание, если и не в какой-то гениальной роли на "сцене", то в
"спектакле", выдуманном и отрежиссированном им самим от начала до конца.
Федор привез откуда-то (откуда именно, установить не удалось, так как пути
книжек в Озеры были в те времена не прослежены) растрепанный роман Мигеля
Сервантеса де Сааведры "Дон-Кихот". Антон прочитал книжку сначала сам,
потом, зная жадность Карналя к книгам, "на один день" дал Петьку, и, хоть
мачеха велела гонять воробьев из конопли, "Дон-Кихот" был прочитан за день,
и не просто прочитан, а пережит так, будто все события с Рыцарем Печального
Образа происходили тут, в Озерах, будто жил он в такой хате, как у Аврама
Воскобойника, и там, в притемненных сенях, умирал, обнародовав свое
завещание. Петько видел широкое бедное ложе, застланное одеялом, окно,
занавешенное дерюжкой от солнца, притрушенный полынью от блох зеленый пол,
шкодливых кур; которые всякий раз прорываются в сени, едва кто-нибудь
приоткроет дверь.
ивовым плетнем, широко перемеривал двор на ходулях - они тогда почему-то
вошли в моду среди ребят. Его сестра Галька, беленькая, толстенькая, как и
Антон, бегала следом, канючила, чтобы он дал ей попробовать, а он только
пренебрежительно почмокивал своими толстыми губами.
думать забыл про Дон-Кихота. Захваченный своими мыслями, он переступал
босыми ногами в мягкой, уже остывающей уличной пыли, молча наблюдал за
возней брата и сестры, крепко зажимал под мышкой размякшую от пылкого чтения
книжку, еще и не зная, что держит одно из знаменитейших сочинений мировой
литературы. Стояла у него перед глазами вся призрачно-прекрасная жизнь
печального рыцаря, но уже затягивалась она какой-то дымкой, воображение
расползалось, как просвечиваемый косыми лучами туман, привычка переносить
все прочитанное в книжках на ту землю, по которой ходил сам, переселять даже
самых роскошных императоров и королей в простые озерянские хаты, лишь
соответственно выбирая для каждого по его значению хату то под черепицей, то
под железом с искусно украшенной трубой и вырезанными из жести узорами,
лошадками и птичками на дымовой трубе, на водосточных трубах, на коньке,
всех четырех карнизах, - эта привычка натолкнула Петька на мысль, от которой
он даже замер, еще не веря, что это может произойти. Вот он сейчас скажет
Антону, и Антон... Но осторожность подсказала Петьку, что начинать надо не с
Антона, а с Гальки, чтобы сразу заполучить себе союзницу. Он перескочил
через плетень, шутливо схватился за ходули, так что Антон, потеряв
равновесие, вынужден был спрыгнуть на землю. Он замахнулся на Карналя,
правда, не ударить, а так, для порядка, но тут же вспомнил о книге, выхватил
Акунин Борис
Шилова Юлия
Круз Андрей
Жюль Верн
Березин Федор
Посняков Андрей