Чтение 87–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

последний раз собрались вместе. Скоро действительно зима. Многие
подразделения уже вышли из тайги, а у нас тут на Мае работы непочатый край.
Если будем работать прежними темпами, времени не хватит. Пусть каждый из нас
сейчас решит, способен ли он отказаться от всех удобств, сутками не спать,
передвигаться ночью, работать до победного конца?

Тишина... Кто-то громко вздохнул.

В темноте, за краем тальников, то всхлипывая, то посмеиваясь, шумит
невидимая река. Вдруг шорох ветвей и хруст валежника доносятся из леса. Все
поворачивают головы в сторону звука -- то собаки возвращаются с какой-то
таинственной прогулки. Кучум обходит круг твердой, уверенной походкой,
обнюхивает всех присутствующих и, видимо решив, что люди ненадежные, ложится
у моих ног.

У костра неожиданно появляется Филька. Люди настораживаются, тишина
становится выжидающей. Видим, он запускает руку в карман, медленно
вытаскивает из него новенькую коробку "Казбека". Все так и ахнули -- откуда
у него это взялось?! А Филька, на виду у всех, ногтем разрезает наклейку,
раскрывает коробку и с небрежным безразличием, точно ему надоело всю жизнь
курить табак высшего сорта, достает папиросу, стучит ею по коробке,
засовывает в рот, а остальные демонстративно прячет в карман.

-- Ну и наглец же ты, Филька! -- слышится приглушенный голос Куцего.

Филька прикуривает от уголька, с наслаждением затягивается и только
после этого с притворной поспешностью достает коробку.

-- Может, кто закурит?

Ребята со смехом тянутся к коробке.

Разговор продолжался до полуночи. Он был полезным: Карев, после
измерения базиса, задержится на Мае, астроном Новопольцев отнаблюдает
пункты, и завтра все отряды снимут свои палатки, переселятся к местам работ.

Не хочется уходить от костра.

-- Чайку горячего налить? -- спрашивает Филька и снова достает коробку
"Казбека", повторяет сцену соблазна.

-- Ты же, Филька, не куришь!

-- Кирилл Родионович разбаловал.

-- Ну уж это ты не ври!

-- Не верите?! С места не сойти мне, он приучил!

-- Тебе поклясться -- все равно что сплюнуть.

Филька кривится, точно от ушиба, прячет неприкуренную папиросу обратно
в коробку, усаживается против меня.

-- Хотите, расскажу без вранья? -- А у самого с лица не сходит
лукавство. -- Выехали мы нынче весною в тайгу. Все честь по чести: ребята
курят махорочку, а Кирилл Родионович табачок. Трубку завел резную,
загляденье! Спустя месяц зовет он меня и говорит: "Хочу, Филька, бросить
курить. Что ты посоветуешь?" Я возьми да все и выложи от чистого сердца: "На
вас, -- говорю, -- лица нет от этого проклятого зелья. Ночью хрипите, как
бегемот, заговариваться стали". Он сразу оробел. "Бери, -- говорит, -- всю
эту дрянь: и табак, и трубку, и кисет выброси. Баста, не курю!" Забрал я
все, вышел из палатки, а вот выбросить -- рука не поднялась. Табачок он
курит отменный, да и трубка рублей сто стоит. Оставил у себя и стал
помаленьку, крадучись, баловаться, ну и привык. А дней через десять слышу,
Кирилл Родионович ревет: "Филька, поди сюда! Это ты, голопузый черт, смутил
меня бросить курить! Где трубка? Шкуру спущу с тебя!" Уж я-то знаю, рука у
него тяжелая, -- отдал. "А табак где?" Я и так, и сяк, не говорю, что
выкурил, дескать, выбросил, как приказывали. "На первый раз, -- говорит он,
-- отделаешься рублем, а в следующий раз посмей закурить!" -- и вытолкал
меня. Пришлось бросить курить... Через месяц опять зовет, сразу за грудки:
"Ты трубку мне подсунул?" -- и пошел, и пошел. "Забирай, -- говорит, --
табак и все причиндалы, чтоб духу их тут не было, унеси подальше, пусть
черти курят! Попробуй, не выброси, суслика из тебя сделаю!" Так вот он и
приучил меня курить.

-- А папиросы у тебя откуда?

-- С трубкой отдал Кирилл Родионович, теперь за них он не то что
суслика, мокрое пятно сделает из меня.

-- Сделает! -- вырывается у меня, а сам-то знаю, что Филька врет, врет
ради потехи.

...С утра моросит мелкий дождь. Глухо отдаются в сыром воздухе звуки
пробудившегося дня. Лагерь постепенно пустеет: снимаются палатки, стихает
говор. Связки груженых оленей, сопровождаемых криком каюров, скрываются в
лесу, и их следом уходят люди.

Отряды Трофима и Лебедева задержатся сегодня, чтобы расчистить площадку
на косе ниже устья Нимни для У-2, и уйдут вверх по Мае на постройку пунктов
ряда Уда-Алданское нагорье. Базисную же сеть за них будет достраивать Гриша
Коротков, и наблюдать ее будем в последнюю очередь, когда закончим работу на
вершинах гольцов.

В разоренном лагере гнетущая скука. Что делать сегодня? Решаюсь
отправиться к астрономам и принять участие в утренних наблюдениях, к которым
они должны приступить завтра.

Нагружаю котомку, беру плащ, карабин. Кладу в карман кусок лепешки.
Случайно ловлю на себе настороженный взгляд Бойки. И тут меня осеняет:
возьму-ка собак, авось, зверя найдут! Без мяса невесело в тайге.

-- Пошли! -- кричу я собакам.

Обрадованные Бойка и Кучум носятся вокруг стоянки. Но стоило мне отойти
от палаток, как они исчезают с глаз.

От лагеря разбежалась по сторонам тайга, редкая, гнилая, с еловым
буреломом. Как быстро пролетело короткое лето! Лиловая мгла повисла над
тайгою. Только тучи, изредка набегающие с юга, все еще потрясают обнаженную
землю могучими разрядами.

Тропа, протоптанная людьми Новопольцева, подводит меня к броду через
Нимни. Вода в реке прозрачная, как воздух после дождя, и такая холодная,
будто только что скатилась с ледника. Я разуваюсь, скачу по скользким камням
переката.

Собаки где-то впереди обшаривают тайгу.

Иду не спеша. Под ногами шуршит опавший лист. Тропа становится
капризной, озорной. Заманивает вглубь, крутится по бурелому, скачет по
уступам оголенных сопок, бежит вниз и пропадает в густом лесу, опаленном
осенним холодком. Тишина. Шагаю по мшистому полу тайги. Что-то промелькнуло
в просвете, еще и еще. Белка!

Она быстро скачет по веткам, задерживается на сучке, глядит на меня
крошечными бусинками. Я ни с места, стою, не шевелюсь. Белка вдруг как
зацокает, как захохочет!

Пугаешь? А я не уйду!

Ее это удивляет. Она протирает крошечными лапками плутовские глаза,
нацеливает их на меня, не верит, что это пень. И вдруг падает по стволу вниз
головой до самых корней, и словно дразнится. Я не поддаюсь соблазну, стою.
Два прыжка, и плутовка на тоненькой березке совсем рядом. Опять сверлит меня
лукавыми глазками. То привстанет на дыбы, приложит лапки к белой грудке, то
почешет за ушком, беспрерывно гримасничает и трясет пушистым хвостом.

-- Ах ты, баловница! -- шепчу я в восторге, как ребенок, плененный
игрой.

Миг -- и белки нет на березке. Вижу, скачет попрыгунья вверх по стволу
и замирает на первом сучке, озорно повернувшись в мою сторону: "Вот и не
поймал, ха, ха!.."

-- Да я и не ловил тебя, глупенькая шалунья!

Иду дальше. Опять тихо, мирно в тайге. Шаги глохнут в мягком моховом
покрове. Сквозь колючие узоры леса виднеется пологая вершина гольца Нимни,
где работают астрономы. Правее и ближе широкая падь. Выхожу к ней,
останавливаюсь в раздумье -- куда направиться?

Исчезающее солнце бросает на умиротворенную тайгу прощальный луч.

Природа проникается молитвенной грустью. Над пылающим закатом теснятся
прозрачные облачка, похожие на пыль. Сказочная картина, разрисованная
красками мягких тонов, какие не может придумать даже воображение. Все
мерцает, переливается, гаснет. Тут же опять возрождается, и я вижу новые,
еще более нежные, цвета. Сделай их ярче, контрастнее, и они уже не будут
столь прекрасны.

Вижу, какая-то крошечная птичка свечой поднялась в высоту и, замирая
над вершинами лиственниц, долго трепетала крылышками от восторга.

Собак не видно, но я знаю, они где-то впереди и не выпускают меня со
слуха. Придирчиво осматриваю кочковатую падь, заглядываю в просветы леса.
Стою, придавленный тишиной. Нигде никого. Точно совсем оскудела земля. И
вдруг безмолвие леса потрясает рев. Что бы это значило? Стою, жду. Рев
повторяется...

Вижу, из перелеска пугливо выкатывается черный зверь. Узнаю сохатого.
Это самка. Стремительной иноходью несется она через падь. За ней теленок.
Следом из чащи вырывается медведь. Огромными прыжками он накрывает малыша,
подминает под себя. До слуха доносится предсмертный крик сохатенка. Короткая
возня, и на краю порозовевшей от заката степушки вырастает живой бугорок.

Я упираюсь спиною в лиственницу, спокойно подвожу под медведя мушку
карабина. Тишину взрывает выстрел и следом второй. Бугорок разламывается.
Одна часть подпрыгивает высоко, никнет к земле бурым пятном. Жду с минуту.
Не шевелится. "Хорошо угодил!" -- хвалю себя мысленно и иду через падь.

Иду не торопясь. Глаза караулят бурое пятно. Уже различаю голову
медведя, спину, сгорбленную предсмертными муками, и его переднюю когтистую
лапу, упавшую на морду.

Медведь мертв. Поодаль от него, за елью, лежит загрызенный теленок,
вверх брюхом, раскинув в воздухе, как в быстром беге, длинные ноги.
Сбрасываю котомку, кладу на нее карабин. Тишина. Собак не слышно, но они
должны явиться на выстрел. Все слилось с легким сумраком. В светло-зеленом
небе плывут облачка нежных очертаний.

Я ощупываю зад убитого медведя. Он толстый и мягкий, как хорошо
поднявшееся тесто. А какая шуба -- густая, пушистая! Радуюсь -- легко
досталась добыча.

Вытаскиваю нож. Подхожу к зверю, слегка выворачиваю его на спину.