ник, все на свете забыв, думал он только о том, что
зверь уйдет.
Через несколько дней после первого свидания с царе-
вичем, Толстой сидел за чашкой утреннего шоколада на
балконе своих роскошных покоев, в гостинице Трех Ко-
ролей на самой бойкой улице Неаполя, Виа-Толедо. В ноч-
ноM шлафоре, без парика, с голым черепом, с остат-
ками седых волос только на затылке, он казался очень
старым, почти дряхлым. Молодость его - вместе с книгой
"Метаморфосеос, или "Пременение Овидиево", которую
он переводил на русский язык - его собственная мета-
морфоза, баночки, кисточки и великолепный алонжевый
парик с юношескими черными как смоль кудрями -
лежали в уборной на столике перед зеркалом.
На сердце кошки скребли. Но, как всегда, в минуты
глубоких раздумий о делах политики, имел он вид бес-
печный, почти легкомысленный; переглядывался с хоро-
шенькою соседкою, тоже сидевшею на балконе в доме
через улицу, смуглолицою черноглазою испанкою из тех,
которые, по слову Езопки, "к ручному труду не охочи,
а заживают больше в прохладах"; улыбался ей с галант-
ною любезностью, хотя улыбка эта напоминала улыб-
ку мертвого черепа, и напевал своего собственного сочи-
нения любовную песенку "К девице", подражание Ана-
креону:
Не бегай ты от меня,
Видя седу голову;
Не затем, что красоты
Блистает в тебе весна,
Презирай мою любовь.
Посмотри хотя в венцах
Сколь красивы, с белыми
Ландышами смешанны,
Розы нам являются!
Капитан Румянцев рассказывал ему о своих любов-
ных приключениях в Неаполе.
По определению Толстого, Румянцев "был человек
сложения веселого, жизнь оказывал приятную к людям
и паче касающееся до компании; но более был счастлив,
нежели к высоким делам способен - только имел смель-
ство доброго солдата" - попросту, значит, дурак. Но он
его не презирал за это, напротив, всегда слушал и порою
слушался: "Дураками-де свет стоит,- замечал Петр Ан-
дреич.- Катон, советник римский, говаривал, что ду-
раки умным нужнее, нежели умные дуракам".
Румянцев бранил какую-то девку Камилку, которая
вытянула у него за одну неделю больше сотни ефимок.
- Тутошние девки к нашему брату зело грабитель-
ницы!
Петр Андреевич вспомнил, как сам был влюблен много
лет назад, здесь же, в Неаполе; про эту любовь расска-
зывал он всегда одними и теми же словами:
- Был я инаморат в синьору Франческу, и оную
имел за метресу во всю ту свою бытность. И так был
инаморат, что не мог ни часу без нее быть, которая кош-
товала мне в два месяца 1.000 червонных. И расстался
с великою печалью, аж до сих пор из сердца моего тот
амор не может выйти...
Он томно вздохнул и улыбнулся хорошенькой соседке.
- А что наш зверь?- спросил вдруг с видом небреж-
ным, как будто это было для него последнее дело.
Румянцев рассказал ему о своей вчерашней беседе с
навигатором Алешкой Юровым, Езопкою.
Напуганный угрозою Толстого схватить его и отпра-
вить в Петербург, как беглого. Юров, несмотря на свою
преданность царевичу, согласился быть шпионом, доносить
обо всем, что видел и слышал у него в доме.
Румянцев узнал от Езопки много любопытного и важ-
ного для соображений Толстого о чрезмерной любви
царевича к Евфросинье.
- Она девка весьма в амуре профитует и, в большой
конфиденции плезиров ночных, такую над ним силу взя-
ла, что он перед ней пикнуть не смеет. Под башмаком
держит.. Что она скажет, то он и делает. Жениться хочет,
только попа не найдет, а то б уж давно повенчались.
Рассказал также о своем свидании с Евфросиньей,
устроенном, благодаря Езопке и Вейнгарту, тайно от ца-
ревича, во время его отсутствия.
- Персона знатная, во всех статьях - только воло-
сом рыжая. По виду тиха, воды, кажись, не замутит, а
должно быть, бедовая,- в тихом омуте черти водятся.
- А как тебе показалось,- спросил Толстой, у кото-
рого мелькнула внезапная мысль,- к амуру инклинацию '
имеет?
Склонность (франц. inclination).
- То есть, чтобы нашего-то зверя с рогами сделать?-
усмехнулся Румянцев.- Как и все бабы, чай, рада. Да
ведь не с кем...
- А хотя бы с тобой, Александр Иванович. Небось,
с этаким-то молодцом всякой лестно!- лукаво подмиг-
нул Толстой.
Капитан рассмеялся и самодовольно погладил свои
тонкие, вздернутые кверху, так же, как у царя кошачьи
усики.
- С меня и Камилки будет! Куда мне двух?
- А знаешь, господин капитан, как в песенке поется:
Перестань противляться сугубому жару:
Две девы в твоем сердце вместятся без свару.
Не печалься, что будешь столько любви иметь,
Ибо можно с услугой к той и другой поспеть;
Уволив первую, уволь и вторую!
А хотя б и десяток - немного сказую.
Вишь ты какой, ваше превосходительство, бедо-
вый!- захохотал Румянцев, как истый денщик, пока-
зывая все свои белые ровные зубы.- Седина в бороду,
а бес в ребро!
Толстой возразил ему другою песенкой:
Говорят мне женщины:
"Анакреон, ты уж стар.
Взяв зеркало, посмотрись,
Волосов уж нет над лбом".
Я не знаю, волосы
На голове ль, иль сошли;
Одно только знаю - то,
Что наипаче старику
Должно веселиться,
Ибо к смерти ближе он.
- Послушай-ка, Александр Иванович,- продолжал
он, уже без шутки,- заместо того, чтоб с Камилкой-то
без толку хороводиться, лучше бы ты с оною знатною
персоной поамурился. Большая из того польза для дела
была б. Дитя наше так жалузией
Ревностью (франц. jalousie).
опутали бы, что никуда
не ушел бы, сам в руки дался. На нашего брата, кавалера,
нет лучше приманки, как баба!