монах.
паря, не узнавал никого. Сам владыка изволил к тебе быть, гордись! По ево
указу и я здесь... Ну-ко пошевели рукою, работает?
свел и развел пальцы.
ветра, выйти во двор. Силы начинали возвращаться к нему. В ближайшие дни
он побывал у матери, у Матвея Дыхно, поглядел, как добытый им холоп колет
дрова, покивал, услышав, что добытая бронь, конь и оружие целы.
подумав, отверг. Не хотелось тревожить Наталью прежде времени. (Он не
знал, что ей уже сообщено и теперь она ждет не дождется его к дому.)
заботами, а главным образом теперь поведением князя Всеволода (он изо всех
сил сдерживал возрождение Твери и дома Александра Тверского, преступая уже
давно многие моральные нормы, что было порою тяжко ему самому), все-таки
нашел время поговорить с Никитою.
предложил ему сесть, выслушал, кивая, рассказ о взятии Ржевы, о чем ведал
много лучше самого Никиты, остро глянул в глаза кметя, вопросил вдруг:
Ржеву взяли? Ну, а были бы они оба - взяли бы? - Никита потерянно кивнул.
- Понял теперь, что неправо сотворил и Господней кары достоин? Понял?
Ступай! Жена ждет тебя, не медли в Москве. И ведай: еще не выкупил ты
долга своего перед Господом и совестью своею!
кружилась голова и болели глаза от отвычной сияющей белизны снегов.
Рождество уже минуло, пока он лежал без памяти, окончились Святки, и
теперь стояла вокруг уютная пушистая зима, в которую, будь он здоров,
весело думать о санках, катулях, снежных городках, о бешеной конской
гоньбе, о свадьбах на Масленой...
сровняв, озера, луга и поля. И небосвод был лилово-сер и мягок, как бывает
только зимой. Ночевали в дороге, спали вместе под одним рядном.
корова. Кинув поводья холопу и указав на ворота хлева: <Заводи!> - Никита
отворил двери, другие и ступил за порог. Наталья встала ему навстречу и
заплакала. Потом обняла, привалясь к нему мягкою большою грудью, принялась
целовать. В люльке лежал ребенок.
робея, подошел к колыбели.
озабочена она, что даже не поздоровалась с хозяином. - Коней уберет,
созови ко столу! - И уселся на лавку,
Сказала с мягкою любовною укоризной:
вправе держать. И подумать, помыслить о том, чтобы вправе, чтобы с
насилием держать человека, ежели он захочет уехать в иную волость, - даже
и помыслить о том не могли в четырнадцатом столетии на Руси (и в
пятнадцатом столетии, и в шестнадцатом... До Юрьева дня и до его отмены
еще ой-ей-ей как далеко!). Но порушить жизнь, бросить какие ни на есть
хоромы, знакомую землю, пашню, взоранную трудами собственных рук, речку,
рощу, те вон перелески, где по осени ночуют твои коровы, этот вот камень,
на котором куешь, когда придет нужда, и тот вон рябиновый куст, и те
березы, и этот озор вдоль реки на дальние дали, которые, и очи смежив, все
одно представляешь себе? А соседи, а ближники? Ну, положим, когда уходят,
стало - плохо и с соседями, и ближние вроде не свои, и боярин, а пуще
ключник его новый плохи совсем, али татары зорят, али иное что... Но
рябиновый куст, по осени увешанный яркими гроздьями! Но это вот сиреневое
небо в прогале лесов! И кажет мгновением, что иного такого и нету уже на
земле...
- право отъезда от князя своего. Право есть! Тоже еще, почитай,
век-полтора права того не порушит никто из князей. Держат, конечно, всяко
держат! И опаляются, и гонят, и друг с другом ряд заключат, дабы убеглых
бояринов не принимать... И все же на само право отъезда покамест руки
никто из князей не подымал.
здесь играл с парнями и девками в горелки и лапту, здесь удил рыбу,
разорял вороньи гнезда и охотился. И ему неотрывно от сердца все сие, и он
человек!
чести родовой, ему и место в думе княжой, и кормы, и звания, и почет от
иных надлежат. И твердо знает, выше кого сидит и ниже кого и на что имеет
право и он и сыны его, в свой черед, аще не прекратится род, пресекшись по
умертвии мужеского потомства, ну и другое - ежели опалится князь, отберет
волости... Да и то! Отберет, допустим, дак свои дружья, родичи-ближники
умолят, упросят, не самого, дак княгиню, а она в постели мужу напомнит,
жить не дадут, и, глядишь, помилует князь, возвернет и волости, и место в
думе родовое, дедово, и честь. Так то дома! А в отъезд? Примут ли тебя? За
кем и перед кем посадят? Наделят ли землею, и как, и какой? И сохранишь ли
ты среди иных думцев, иных бояр и иных честей свою прежнюю честь и власть
и волости свои? Тут-то как бы и не пришло, по старой говорке, переобуться
из сапогов в лапти!
правнук - ежели не вмешивалась лихая судьба - все одному и тому же роду
княжому, все в том же княжестве и на тех же прадедам жалованных волостях.
в пути, вел свой обоз по весенним талым дорогам к рязанскому рубежу,
плутал в болотах, морил коней, выбиваясь на кручи окского обережья, рискуя
жизнью, переводил возы с добром и лопотью, скот, ратных, детей и женщин
через синюю, готовую тронуться Оку, пока все это творилось и неясно было,
останут ли и в живых, доберутся ли целыми до Переяславля-Рязанского, ни о
чем ином, кроме как о спасении, не мыслил и не загадывал себе великий
боярин московский.
лица сыновей, Ивана с Микулою, когда доставали из саней простуженного
дорогою тестя Михайлу Лексаныча, когда ждали, когда представлялись
молодому, задиристому даже и на вид князю Олегу Иванычу и тот, вздергивая
едва опушенный юношеский подбородок, оглядывал и выслушивал московских
бояринов, не скрывая спесивого удовольствия своего, - тут уже Василь
Василичу стало тоскливо, и даже так тоскливо - садись на коня и
возвращайся назад! Тем паче что и не в службу просились убеглые московские
бояре, а просили права убежища, причем ни сел жалованных, ни мест в думе
им и вовсе не полагалось никаких.
(почти тысяцкий!) в службу к Олегу, рязане то за честь себе почтут, и за
немалую честь, но тогда и сел и вотчин придет лишити ся на Москве и уже не
мыслить более о родовом, наследственном...
рекою так, что только узенький перешеек, перекопанный рвом, и соединял
крепость с посадом. Держаться тут возможно было с сотнею лучников против
тысячи. А дубовые рубленые городни по самому краю обрыва делали
невозможным приступ к твердыне ниоткуда более, кроме главных ворот.
ужинали на поварне. Рязанский великий боярин все приглядывался да
присматривался к Василь Василичу, и не понять было, от себя али по указу
князя Олега. Михал Лексаныча тут знали с егового нятья хорошо.
Василич, коему выделили пустопорожнюю хоромину на посаде, которую холопам
и послужильцам пришлось долго-таки мыть, чистить и приводить в божеский
вид, послал сыновей с дружиною в помочь рязанским полкам за Проню отбивать
очередной набег татарский. (Татары тут, мелкие беки ордынские,
пакостничали кажен год, и на неясной, никем точно не проведенной границе
великого княжества Рязанского творилась, почитай, рать без перерыву,
утихшая было только во время Джанибекова правления, но с его смертью
тотчас восставшая вновь.)
отревоженные глаза супруги своей, Марьи Михайловны, которая все молилась и
плакала, сожидая гибели сыновей или иной подобной беды; хмуро встречал
неуверенно-угодливые взгляды прислуги, в коих читалось: рабы мы твои
верные, конечно, а дале-то как? Гневал, отводил взор, каясь в душе, что
сам не уехал на войну, легче было бы переживать свое бегство из Москвы и
добровольный плен рязанский, - сам ждал, волнуясь, возвращения сыновей...
мужскую силу. Махнув рукою на честь, боярин и сам пахал, показывая пример
холопам, пахал остервенело, ворочаясь вечером с черным от устали лицом, и
уже нравилось, и земля - земля была добра на Рязани! Начинал понимать,
почто держатся так за нее, зубами, внадрыв, отбиваясь от татар и Москвы,
теряя людей, отступая и вновь восставая упрямо. И ширь была - в полях, в
Ларссон Стиг
Никитин Юрий
Фазиль Искандер
Сертаков Виталий
Березин Федор
Маккэфри Энн