напряжений, потому что это невозможно!" Однако ж покамест это возможно!
Голова моя кружится; я едва стою на ногах, но радость, беспредельная
радость наполняет мое сердце. Повесть моя совершенно кончена, и
антрепренер, хотя я ему и много теперь должен, все-таки даст мне хоть
сколько-нибудь, увидя в своих руках добычу, - хоть пятьдесят рублей, а я
давным-давно не видал у себя в руках таких денег. Свобода и деньги!.. В
восторге я схватил шляпу, рукопись под мышку и бегу стремглав, чтоб застать
дома нашего драгоценнейшего Александра Петровича.
одну не литературную, но зато очень выгодную спекуляцию и, выпроводив
наконец какого-то черномазенького жидка, с которым просидел два часа сряду
в своем кабинете, приветливо подает мне руку и своим мягким, милым баском
спрашивает о моем здоровье. Это добрейший человек, и я, без шуток, многим
ему обязан. Чем же он виноват, что в литературе он всю жизнь был только
антрепренером? Он смекнул, что литературе надо антрепренера, и смекнул
очень вовремя, честь ему и слава за это, антрепренерская, разумеется.
номер книжки, таким образом, обеспечен в главном отделе, и удивляется, как
это я мог хоть что-нибудь кончить, и при этом премило острит. Затем идет к
своему железному сундуку, чтоб выдать мне обещанные пятьдесят рублей, а мне
между тем протягивает другой, враждебный, толстый журнал и указывает на
несколько строк в отделе критики, где говорится два слова и о последней
моей повести.
чтоб хвалят, и я очень доволен. Но "переписчик" говорит, между прочим, что
от сочинений моих вообще "пахнет по'том", то есть я до того над ними потею,
тружусь, до того их отделываю и отделываю, что становится приторно.
была написана в две ночи, а теперь в два дня и две ночи написано мною три с
половиной печатных листа, - и если б знал это "переписчик", упрекающий меня
в излишней копотливости и в тугой медленности моей работы!
запаздываете, что приходится вот работать по ночам?
особенная слабость - похвастаться своим литературным суждением именно перед
теми, которые, как и сам он подозревает, понимают его насквозь. Но мне не
хочется рассуждать с ним об литературе, я получаю деньги и берусь за шляпу.
Александр Петрович едет на Острова на свою дачу и, услышав, что я на
Васильевский, благодушно предлагает довезти меня в своей карете.
Петрович на первых порах своего владения ею ощущает чрезвычайное
удовольствие и даже некоторую душевную потребность подвозить в ней своих
знакомых.
рассуждения о современной литературе. При мне он не конфузится и
преспокойно повторяет разные чужие мысли, слышанные им на днях от
кого-нибудь из литераторов, которым он верит и чье суждение уважает. При
этом ему случается иногда уважать удивительные вещи. Случается ему тоже
перевирать чужое мнение или вставлять его не туда, куда следует, так что
выходит бурда. Я сижу, молча слушаю и дивлюсь разнообразию и прихотливости
страстей человеческих. "Ну, вот человек, - думаю я про себя, - сколачивал
бы себе деньги да сколачивал; нет, ему еще нужно славы, литературной славы,
славы хорошего издателя, критика!"
мысль, слышанную им дня три тому назад от меня же, и против которой он, три
дня тому назад, со мной же спорил, а теперь выдает ее за свою. Но с
Александром Петровичем такая забывчивость поминутно случается, и он
известен этой невинной слабостью между всеми своими знакомыми. Как он рад
теперь, ораторствуя в своей карете, как доволен судьбой, как благодушен! Он
ведет учено-литературный разговор, и даже мягкий, приличный его басок
отзывается ученостью. Мало-помалу он залиберальничался и переходит к
невинно-скептическому убеждению, что в литературе нашей, да и вообще ни в
какой и никогда, не может быть ни у кого честности и скромности, а есть
только одно "взаимное битье друг друга по мордасам" - особенно при начале
подписки. Я думаю про себя, что Александр Петрович наклонен даже всякого
честного и искреннего литератора за его честность и искренность считать
если не дураком, то по крайней мере простофилей. Разумеется, такое суждение
прямо выходит из чрезвычайной невинности Александра Петровича.
кареты, и я бегу к нашим. Вот и Тринадцатая линия, вот и их домик. Анна
Андреевна, увидя меня, грозит мне пальцем, махает на меня руками и шикает
на меня, чтоб я не шумел.
ради бога, не разбудите! Только уж очень она, голубушка, слаба. Боимся мы
за нее. Доктор говорит, что это покамест ничего. Да что от него путного-то
добьешься, от вашего доктора! И не грех вам это, Иван Петрович? Ждали вас,
ждали к обеду-то... ведь двое суток не были!..
я Анне Андреевне. - Надо было работу кончать...
нарочно с постельки встала, ангельчик мой, в кресло покойное ее усадили, да
и вывезли к обеду: "Хочу, дескать, с вами вместе Ваню ждать", а наш Ваня и
не бывал. Ведь шесть часов скоро! Где протаскался-то? Греховодники вы
эдакие! Ведь ее вы так расстроили, что уж я не знала, как и уговорить...
благо заснула, голубушка. А Николай Сергеич к тому же в город ушел (к
чаю-то будет!); одна и бьюсь... Место-то ему, Иван Петрович, выходит;
только как подумаю, что в Перми, так и захолонет у меня на душе...
такая... Как-то и не соображу... Ох, Иван Петрович, тяжело мне душой!
Уверяет, что весела и довольна, да не верю я ей... Сходи-ка к ней, Ваня, да
мне и расскажи ужо потихоньку, что с ней... Слышишь?
принадлежит к дому; он шагов в двадцать пять длиною и столько же в ширину и
весь зарос зеленью. В нем три высоких старых, раскидистых дерева, несколько
молодых березок, несколько кустов сирени, жимолости, есть уголок малинника,
две грядки с клубникой и две узеньких извилистых дорожки, вдоль и поперек
садика. Старик от него в восторге и уверяет, что в нем скоро будут расти
грибы. Главное же в том, что Нелли полюбила этот садик, и ее часто вывозят
в креслах на садовую дорожку, а Нелли теперь идол всего дома. Но вот и
Наташа; она с радостью встречает меня и протягивает мне руку. Как она худа,
как бледна! Она тоже едва оправилась от болезни.
напряженную работу, какое-то особенное раздражение нервов; я яснее
соображаю, живее и глубже чувствую, и даже слог мне вполне подчиняется, так
что в напряженной-то работе и лучше выходит. Все хорошо...
литературным успехам, к моей славе. Она перечитывает все, что я в последний
год напечатал, поминутно расспрашивает о дальнейших планах моих,
интересуется каждой критикой, на меня написанной, сердится на иные и
непременно хочет, чтоб я высоко поставил себя в литературе. Желания ее
выражаются до того сильно и настойчиво, что я даже удивляюсь теперешнему ее
направлению.
испишешься; а кроме того, и здоровье погубишь. Вон С***, тот в два года по
одной повести пишет, а N* в десять лет всего только один роман написал.
Зато как у них отчеканено, отделано! Ни одной небрежности не найдешь.
это все вздор! Оставим это, друг мой. Что, нет ли нового?
Буджолд Лоис
Прозоров Александр
Василенко Иван
Эриксон Стивен
Шилова Юлия