Как и в тот далекий летний день 1992 года, когда Эд столкнулся с ним, на нем была старенькая футболка вместо застегнутой на все пуговицы строгой сорочки. Эд сильно похудел — на первый взгляд, фунтов на сорок, — что, впрочем, производило эффект не истощения, но героизма в готическом/романтическом стиле. Кожа Эда приобрела бледность бумаги, зеленые глаза за круглыми стеклами очков a la Джон Леннон сверкали («как изумруды в лунном свете», — подумал Ральф), губы казались пунцовыми, словно накрашенными. Белый шарф с японскими иероглифами был повязан вокруг головы, свободные концы его спадали на спину.
Окруженное грозовыми завихрениями ауры умное, подвижное лицо Эда пылало яростной решимостью. Он был прекрасен — прекрасен, и сильное чувство deja vu охватило Ральфа. Он понимал, что сейчас перед его внутренним взором мелькают события того дня, когда он встал между Эдом и толстяком-садовником; Ральф снова ясно видел тот день. Смотреть на Эда, затерянного внутри тайфунной ауры, из которой не взмывала вверх «веревочка», было все равно что видеть разбитую вдребезги бесценную китайскую вазу времен династии Мин.
"По-моему, он не видит меня на этом уровне.
Не может видеть".
И словно в ответ на эту мысль, Эд обернулся и посмотрел прямо на Ральфа. В его широко открытых глазах застыло настороженное выражение безумца, в уголках красиво очерченного рта блестела слюна.
Ральф отшатнулся, подумав, что он все же виден, но Эд не отреагировал на резкое движение Ральфа. Он подозрительно оглядел четыре пустых пассажирских сиденья, словно услышал раздавшийся оттуда звук. Одновременно он протянул руку к картонной коробке, пристегнутой ремнем безопасности креслу второго пилота. Рука погладила коробку, затем потянулась к голове и поправила шарф.
Справившись с повязкой, Эд снова запел… От слов этой песни по спине Ральфа струйкой побежал холодок:
«Приняв одну пилюлю, станешь больше…»
«Правильно, — подумал Ральф. — Ответ получишь от Алисы, когда она на десять футов станет выше».
Сердце трепетало у него в груди — даже возвышаясь на десять футов над кабиной пилота, он не был напуган так, как в момент неожиданного поворота Эда. Ральф был уверен, что Эд не видит его, однако человек, утверждавший, что у сумасшедших чувства более обострены, чем у нормальных людей, знал, что говорит, и именно поэтому Эд сознавал, что что-то изменилось. Запищало радио, заставив обоих мужчин вздрогнуть.
— Сообщение для «Чироки». Вы входите в воздушное пространство Дерри на высоте, требующей регистрации самолета. Повторяю, вы входите в контролируемое воздушное пространство над территорией города.
Поднимитесь на высоту 16 000, «Чироки», и перейдите на 170 — один, семь, ноль. А пока, пожалуйста, идентифицируйте себя, назовите… Опустив сжатый кулак на радио, Эд начал яростно колотить по панели.
Стекло треснуло, разбрызгивая стеклянные фонтанчики, вскоре потекла кровь.
Она забрызгала приборную доску, фотографию Элен с Натали на руках и серую футболку Эда. Он продолжал бить по радио, пока голос не превратился в грохот статических разрядов, а затем и вовсе смолк.
— Отлично, — тоскливым голосом человека, привыкшего разговаривать с самим собой, произнес Эд. — Намного лучше. Ненавижу все эти вопросы.
Они только… Увидев свою окровавленную руку, Эд замолчал. Он поднял ее, внимательно осмотрел, затем вновь сжал в кулак. Огромный осколок стекла впился в плоть как раз над первой фалангой среднего пальца. Эд вытащил осколок зубами, выплюнул его в сторону, затем (у Ральфа от этого жеста кровь застыла в жилах) провел кровавым кулаком сначала по одной, затем по другой щеке, оставляя красные отметины. Он потянулся к встроенному ящичку, достал зеркальце и полюбовался боевой раскраской. Увиденное, очевидно, доставило ему удовольствие, потому что Эд улыбнулся и кивнул, прежде чем положить зеркальце обратно.
— Помни, что сказал этот соня, — низким, тоскливым голосом посоветовал себе Эд, а затем надавил на штурвал. Нос «Чироки» направился к земле, стрелка альтиметра медленно отступала назад. Теперь прямо под ними раскинулся Дерри. Город походил на горсть опалов, разбросанных по темно-голубому бархату.
Из отверстия в коробке, разместившейся на кресле второго пилота, выходили два тонких провода, присоединенных к дверному звонку, прикрученному к подлокотнику кресла Эда. Ральф считал, что как только в поле зрения появится Общественный центр Дерри, Эд положит палец на белую кнопку, начав таким образом свой акт камикадзе. А перед самым тараном здания нажмет на кнопку. Бом-бум — прощай, жизнь.
«Разорви провода, Ральф! Отсоедини их!»
Отличная идея, но с одним недостатком: находясь на этом уровне, Pальф не мог порвать даже паутину. А это означало, что Ральфу придется опуститься в страну Шот-таймеров. Но только он приготовился к спуску, как справа от него раздался мягкий голос, окликнувший его по имени:
Ральф.
Справа? Невозможно. Справа ничего не было, кроме кресла второго пилота, борта самолета и сумеречного воздуха Новой Англии. Продольный шрам на руке Ральфа начал покалывать, как нить накаливания в электрообогревателе.
Ральф!
Не смотри. Вообще не обращай внимания.
Но он не мог. Некая огромная, мощная сила навалилась на него, и голова Ральфа начала поворачиваться. Он сопротивлялся, осознавая, что угол крена самолета увеличивается, но и это не помогло.
Ральф, посмотри на меня — не бойся.
Он совершил последнюю отчаянную попытку непослушания, но она не удалась. Голова Ральфа продолжала поворачиваться, и внезапно оказалось, что он смотрит на свою мать, умершую от рака легких четверть века назад.
4
Берта Робертс сидела в плетеном кресле-качалке в пяти футах за бортом кабины самолета. Она вязала, раскачиваясь в миле над поверхностью земли. На ее ногах красовались тапочки, отороченные мехом норки, — Ральф подарил их матери в день ее пятидесятилетия. Плечи Берты укрывала розовая шаль. Значок с политическим лозунгом — «ПОБЕДИМ ВМЕСТЕ С УИЛЛКИ! <В 1978 г. Республиканец Уильям Коэн, баллотировавшийся от штата Мэн, победил на выборах в Сенат Уильяма Хатауэя.>» — скреплял шаль на груди.
«Все правильно, — подумал Ральф. — Она носила такие значки вместо украшений — это было ее маленькой слабостью. Как же я мог забыть?»
Единственным несоответствием, поразившим Ральфа (больше, чем то, что она была мертва, но в данный момент раскачивалась в кресле на высоте шести тысяч футов), являлось ярко-красное вязание в ее руках. Ральф никогда не видел мать вяжущей, не был даже уверен, что она владела этим искусством, однако мать действительно вязала. Спицы так и мелькали в ее проворных руках.
— Мама? Ма? Это действительно ты?
Спицы замерли, когда она оторвалась от кровавого полотна. Да, это его мать — по крайней мере, такой запомнил ее Ральф. Узкое лицо, брови домиком, карие глаза и тугой узел каштановых с проседью волос. И только сжатые губы включали в себе коварство… Пока она не улыбнулась.
Ральф Робертс! Я удивлена твоим вопросом!
Однако это не ответ, подумал Ральф. Он хотел произнести это вслух, но посчитал, что лучше промолчать. Справа от Берты в воздухе зависло молочно-белое пятно. Когда Ральф взглянул на него, пятно потемнело, превратившись в подставку для журналов, сделанную Ральфом в мастерской во время учебы в колледже. На подставке стопка журналов «Ридерз дайджест» и «Лайф».
Теперь земля далеко внизу исчезла, покрываясь коричневыми и темно-красными квадратиками, превращаясь в линолеум на полу кухни в доме его детства на Ричмонд-стрит в Мэри-Мид. Поначалу сквозь пол просвечивала земля, геометрические полоски ферм, но затем он стал плотным. Призрачное молочное пятно превратилось в маминого ангорского кота, возлежавшего на подоконнике и наблюдавшего за кружением чаек. Кот испустил дух приблизительно в то время, когда Дин Мартин и Джерри Льюис перестали вместе снимать фильмы. Тот старик прав, мой мальчик. Не надо вмешиваться в дела Лонгтаймеров, Позаботься о своей матери и не думай о том, что не касается тебя.
Не возражай мне.
«Позаботься о своей матери… Не возражай мне!».
Эти слова прекрасно выражали взгляды Берты Робертс на искусство воспитания детей. Касалось ли дело запрета на купание раньше, чем через час после еды, или покупки картофеля у пройдохи Бауэрса, старавшегося положить на дно пакета гнилые овощи, пролог (Позаботься о своей матери) и эпилог (Не возражай мне) всегда были одинаковы. А если тебе не удавалось заботиться или не удавалось не возражать, на сцену выступал Материнский Гнев, и тогда помогай тебе Бог. Берта ухватила спицы и вновь принялась вязать, снимая алые петли пальцами, отливавшими красноватым светом. Ральф считал, что это лишь иллюзия или просто окраска шерсти оказалась неустойчивой и перешла на пальцы матери.
Ее пальцы? Какая глупая ошибка. Ее пальцы.
Только… Над верхней губой женщины пробивались усики. Длинные. Неприятные. И незнакомые. Ральф помнил нежный пушок над верхней губой матери, но усики!
Нет. Они были новыми.
«Новые? Новые? О чем ты думаешь? Она умерла через два дня после покушения на Роберта Кеннеди в Лос-Анджелесе, так что же нового могло появиться в ней?»
Две сходящиеся плоскости расплывались по обе стороны от Берты Робертс, образуя стены кухни, в которой она проводила столько времени. На одной стене висела знакомая Ральфу картина, изображающая семейство за обедом — отец, мать и двое детишек. Они передавали друг другу картофель и початки кукурузы, вспоминая, казалось, лучшие дни. Никто из них не замечал пятого человека — бородатого мужчину в белом. Притаившись в углу, он наблюдал за ними. «ХРИСТОС, НЕВИДИМЫЙ ПОСЕТИТЕЛЬ» — сообщала надпись внизу картины. Хотя Ральф помнил, что Христос был добрым, стеснительным м едва ли годился для роли тайно подслушивающего и подглядывающего. Эта версия Христа, однако, выглядела холодно задумчивой… Оценивающей… Даже сидящей. На щеках этого мужчины в белом горел румянец, словно он услышал нечто, вызвавшее в нем ярость.
— Мам? Ты… Женщина вновь положила спицы на красное полотно — странно сияющее красное полотно — и движением руки остановила его.
Мама или не мама, какая разница, Ральф, — просто послушай меня. Не вмешивайся не в свое дело! Слишком поздно. Ты можешь все испортить. Голос был похож, но лицо… В основном кожа. Гладкая, без морщин кожа была единственным предметом тщеславия Берты Робертс. Кожа же создания, сидевшего в кресле, казалась грубой… Более чем грубой. Она была чешуйчатой. А на шее виднелись две припухлости (или это всего лишь ранки?). При виде этих язвочек ужасное воспоминание (сними это с меня, Джонни, пожалуйста, СНИМИ> возникло в глубинах мозга Ральфа. И… Ее аура. Где ее аура?
Не думай о моей ауре, не думай о той старой потаскухе, с которой ты связался в последнее время… Могу спорить, что Кэролайн переворачивается в гробу.
Рот сидящей в кресле женщины (не женщины, это нечто вовсе не женщина) больше не был маленьким. Нижняя губа сильно распухла. Рот кривился в презрительной ухмылке. В странно знакомой ухмылке.
Джонни, оно кусает меня. КУСАЕТ МЕНЯ!
Нечто неприятно знакомое в усиках над верхней губой.
Джонни, пожалуйста, его глаза, черные глаза.
Джонни не поможет тебе, мой мальчик. Он не помог тебе тогда, не сможет помочь и теперь.
Конечно, не сможет. Его старший брат Джонни умер шесть лет назад.
Скончался от сердечного приступа, возможно, такого же Случайного, как и тот, что унес из жизни Билла Мак-Говерна и… Ральф посмотрел налево, но кресло пилота также исчезло вместе с Эдом Дипно. Ральф увидел старую плиту, на которой его мать готовила в доме на Ричмонд-стрит (занятие, не нравившееся матери и не удававшееся ей всю жизнь), и дверь, ведущую в столовую. Он увидел кленовый обеденный стол.
В центре его стеклянная ваза с огненно-красными розами. У каждой розы было лицо… Кроваво-красное, задыхающееся лицо…
"Но это неправильно, — подумал Ральф. — Все неправильно.
Никогда в доме матери не стояли розы — у нее была аллергия на многие цветы и особенно розы. Когда мать проходила мимо роз, она чихала как безумная. Я вижу розы потому…"
Он взглянул на создание в кресле-качалке, на красные пальцы, которые, сплавляясь вместе, превращались в плавники. Ральф уставился на алое полотно, лежащее на коленях создания, и шрам на его руке начал покалывать. «Что же здесь происходит?»
Но, конечно, он узнал, что именно происходит; ему следовало лишь перевести взгляд от красного нечто, сидящего в кресле, на картину, висящую на стене, — ту, изображающую краснолицего злобного Иисуса, подглядывающего за семейной трапезой. Ральф находился не в своем старом доме в Мэри-Мид и не в самолете, летящем над Дерри.
Он находился при дворе Кровавого Царя.
ГЛАВА XXIX
1
Не раздумывая, почему и с какой целью он так поступает, Ральф опустил руку в карман и сжал в ладони одну из сережек Луизы. Казалось, рука его находится очень далеко и принадлежит кому-то другому. Интересная вещь: оказывается, до настоящего момента он не понимал, что такое страх. Конечно, он думал, что боится, но это было иллюзией — единственный раз Ральф приблизился к страху в публичной библиотеке Дерри, когда Чарли Пикеринг воткнул в него нож и пообещал выпустить кишки. Однако по сравнению с тем, что переживал Ральф сейчас, это представлялось лишь кратковременным дискомфортом.
«Пришел зеленый человек… Он казался хорошим, но я могу и ошибаться».
Ральф надеялся, что Луиза не ошиблась; потому что теперь у него остался только зеленый человек.
Зеленый человек и серьги Луизы.
Ральф! Перестань витать в облаках! Смотри на свою мать, когда она разговаривает с тобой! Тебе уже семьдесят, а ведешь ты себя как шестнадцатилетний несмышленыш!
Он обернулся к рыбообразному предмету в кресле. Теперь тот лишь отдаленно напоминал его покойную мать.
— Ты не моя мать! А я по-прежнему нахожусь в самолете!
Нет, мой мальчик. Не стоит так думать. Сделай один шаг из моей кухни, и падать тебе придется очень долго.
— Не трать слов. Я вижу, что ты такое.
Нечто заговорило голосом задыхающегося от гнева человека, отчего в груди у Ральфа похолодело.
Нет. Может, ты так и считаешь, но ошибаешься. Да тебе не захочется смотреть, если я отброшу маскировку. Уж поверь мне, Ральф.
С возрастающим ужасом Ральф наблюдал, как эта мать-нечто превращается в огромного голодного угря, чьи острые зубы сверкали в открытой пасти; усы теперь свисали почти до воротника платья, по-прежнему одетого на это нечто.
Ильин Андрей
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Русанов Владислав
Посняков Андрей
Шилова Юлия