болтунов, занятых ожесточенным спором о способах уничтожения
тараканов в средние века. Старик хозяин, знавший пристрастие
Аурелиано к книгам, которые прочел разве что один Бэда
Достопочтенный (*23), не без отеческого лукавства подбил юношу
выступить арбитром в этой ученой полемике, и тот не замедлил
разъяснить, что тараканы -- самое древнее на земле крылатое
насекомое и уже в Ветхом Завете упоминается, что их убивают
ударами шлепанцев, но против сей разновидности насекомых все
средства истребления оказались недействительными -- все,
начиная с посыпанных бурой ломтиков помидора и кончая мукой с
сахаром; тысяча шестьсот известных науке семейств тараканов с
незапамятных времен подвергаются упорному и беспощадному
преследованию; за всю историю человечества люди не
набрасывались с такой яростью ни на одно живое существо, даже
из своего собственного рода, и, по правде говоря, стремление к
уничтожению тараканов полагалось бы отнести к числу таких
свойственных человеку инстинктов, как размножение, причем
инстинкт тараканоубийства гораздо более четко выражен и
неодолим, и если тараканам все-таки удавалось до сих пор
избежать полного истребления, то лишь потому, что они прятались
в темных углах и это делало их недосягаемыми для человека, от
рождения наделенного страхом перед темнотой, однако в ярком
свете полудня они снова становились уязвимыми; следовательно,
единственный надежный способ уничтожения тараканов и в средние
века, и в настоящее время, и во веки веков -- ослепление их
солнечным светом. Это исполненное фатализма и энциклопедической
мудрости выступление положило начало тесной дружбе. Теперь
Аурелиано каждый вечер встречался с четырьмя спорщиками --
Альваро, Германом, Альфонсо и Габриэлем, -- первыми и
последними в его жизни друзьями. Для затворника,
существовавшего в мире, созданном книгами, эти шумные сборища,
которые начинались в шесть часов вечера в книжной лавке и
заканчивались на рассвете в борделях, были откровением. До сих
пор ему не приходило в голову, что литература -- самая лучшая
забава, придуманная, чтобы издеваться над людьми, но во время
одной ночной попойки Альваро убедил его в этом. Прошло
известное время, прежде чем Аурелиано понял, что в своих
дерзких суждениях Альваро подражал ученому каталонцу, для
которого знания ничего не стоили, если с их помощью нельзя было
изобрести новый способ приготовления турецких бобов.
тараканах, дискуссия закончилась у девчушек, торговавших собой
с голодухи, в призрачном борделе одного из предместий Макондо.
Хозяйкой его была улыбающаяся ханжа, одержимая манией открывать
и закрывать двери. Казалось, что ее вечная улыбка вызвана
легковерием клиентов, принимающих всерьез то, что существует
лишь в их воображении, ибо все в этом доме, вплоть до осязаемых
вещей, было нереальным: мебель разваливалась, когда на нее
садились, внутри выпотрошенной виктролы сидела на яйцах курица,
в саду красовались бумажные цветы, на стенах висели календари,
изданные еще до появления банановой компании, и рамки с
литографиями, вырезанными из никогда не издававшихся журналов.
Чистейшим вымыслом были и робкие шлюшки, сбегавшиеся из
соседних домов, когда хозяйка сообщала им, что пришли клиенты.
Они входили в дом, не здороваясь, в платьицах из материи, на
которой лет пять тому назад были цветочки, скидывали их с тем
же простодушием, с каким до этого надели, а в пароксизме
страсти восклицали: "Ну и ну! Гляньте, как потолок осыпается!"
Получив один песо и пятьдесят сентаво, они тут же тратили их на
бутерброд с сыром, который покупали у хозяйки, больше чем
когда-либо расплывавшейся в улыбке, -- ведь она-то знала, что и
этот бутерброд такой же ненастоящий, как все остальное. Для
Аурелиано, чей мир в ту пору начинался у пергаментов
Мелькиадеса и кончался постелью Колдуньи, призрачный бордельчик
явился радикальным лекарственным от робости. Первое время он
никак не мог довести дело до конца, потому что хозяйка имела
обыкновение заходить в комнату в самый ответственный момент и
высказывать разнообразные замечания по поводу интимных
достоинств главных действующих лиц. Но постепенно юноша до того
освоился с этими житейскими мелочами, что однажды ночью, самой
взбалмошной из всех ночей, разделся догола в маленькой зале,
служившей приемной, и обежал весь дом, балансируя бутылкой с
пивом, установленной на его богоданной подставке. Это он ввел в
моду сумасбродные выходки, которые хозяйка заведения встречала
своей всегдашней улыбкой, не возражая против них и не веря в
них; так было и тогда, когда Герман чуть не поджег здание,
пытаясь доказать, что оно не существует, и тогда, когда
Альфонсо свернул шею попугаю и швырнул его в котелок, где уже
закипала куриная похлебка.
четверых друзей совершенно одинаковую привязанность и нередко
думал о них, как об одном человеке, все же Габриэль был ему
ближе остальных. Близость эта возникла однажды вечером после
того, как Аурелиано случайно заговорил о полковнике Аурелиано
Буэндиа и Габриэль, единственный из всех, поверил, что друг не
разыгрывает их. Даже обычно не вмешивающаяся в разговоры
хозяйка борделя с одержимостью заядлой сплетницы утверждала,
что полковник Аурелиано Буэндиа -- она и в самом деле как-то
раз слышала про него -- был выдуман правительством, искавшим
предлога, чтобы поубивать либералов. Габриэль, напротив, не
подвергал сомнению реальность полковника Аурелиано Буэндиа, ибо
тот был товарищем по оружию и неразлучным другом его прадеда,
полковника Геринельдо Маркеса. Провалы в памяти жителей Макондо
становились особенно глубокими, если речь заходила о расстреле
рабочих. Всякий раз, когда Аурелиано касался этой темы, не
только хозяйка, но и люди постарше отвергали как небылицу
историю о рабочих, окруженных войсками у станции, и о поезде из
двухсот набитых трупами вагонов и даже настаивали на
заключении, которое в свое время было сделано судебным
следствием и вошло в учебники для начальной школы, -- банановая
компания никогда не существовала. Таким образом, Аурелиано и
Габриэль были как бы связаны сообщничеством, основанным на их
вере в реальные факты, не признанные всеми остальными; эти
факты оказали огромное влияние на обоих друзей, увлекли их, как
отступающая от берега волна прибоя, в давно погибший мир, от
которого не сохранилось ничего, кроме тоски. Габриэль спал там,
где его заставало время сна. Несколько раз Аурелиано устраивал
его в ювелирной мастерской, но Габриэль всю ночь не мог
сомкнуть глаз -- ему мешали мертвецы, до самого рассвета
бродившие по комнатам. Позже Аурелиано поручил друга заботам
Колдуньи, и, когда та бывала свободна, она пускала Габриэля в
свою доступную каждому желающему комнатушку и вела его счет,
делая ногтем черточки на стене за дверью, на том небольшом
пространстве, которое оставалось после записи долгов Аурелиано.
настоянию ученого каталонца пытались совершить и нечто
долговечное. Только его опыту бывшего преподавателя античной
литературы и его запасам редких книг были они обязаны своей
способностью просидеть целую ночь, отыскивая тридцать седьмую
драматическую ситуацию, и это в городе, где никто уже не имел
ни желания, ни возможности идти дальше познаний начальной
школы. Плененный открытием дружбы, околдованный чарами мира,
который до сих пор из-за бездушия Фернанды был для него
заповедным, Аурелиано бросил исследование пергаментов как раз в
тот момент, когда уже начинали читаться зашифрованные стихи с
пророчествами. Но позже он, убедившись, что времени хватит на
все -- даже от борделей не придется отказываться, -- вернулся в
комнату Мелькиадеса и с новым рвением взялся за пергаменты,
твердо решив не прекращать своей работы, пока не будут раскрыты
последние тайны шифра. В ту пору Гастон уже начал ждать
появления аэроплана, и Амаранта Урсула чувствовала себя такой
одинокой, что в одно прекрасное утро зашла в комнату Аурелиано.
своей пещере?
и в длинном ожерелье из позвонков рыбы-бешенки -- одном из тех,
что она сама мастерила. Убедившись в верности своего мужа, она
спустила его с поводка, и, кажется, впервые после возвращения в
Макондо у нее выпала свободная минута. Аурелиано не было
необходимости видеть Амаранту Урсулу и слышать ее слова, он и
так знал, что она пришла. Когда она облокотилась на рабочий
стол, такая близкая, беззащитная, Аурелиано почувствовал, как
где-то в глубине у него загудели все кости, и с отчаянием
уткнулся в пергаменты. Превозмогая волнение, он судорожно
вцепился в свой голос, который пытался исчезнуть куда-то, в
жизнь, порывавшуюся его оставить, в память, превратившуюся
вдруг в окаменевший полип, и стал рассказывать Амаранте Урсуле
о священном предназначении санскрита, о научных возможностях
видеть грядущее, просвечивающее сквозь толщу времени, как буквы
с обратной стороны бумаги, если смотреть против света, о
Андреев Николай
Андреев Николай
Контровский Владимир
Роллинс Джеймс
Афанасьев Роман
Прозоров Александр