приходилось судорожными движениями проталкивать его. Я не имел права не
есть. Ведь ради меня, собственно, принесен ужин. Значит, надо жевать,
глотать, делать вид, что голоден. Перед глазами стоял Андрей, мой верный
друг, самый дорогой мне человек, которому я ничем не мог помочь. Только
чудо, какое-нибудь чудо могло спасти его. Но в чудеса я в нашем подлунном
мире верил очень мало.
Что там сейчас?
скованными руками и так странно стал его рассматривать, будто впервые видел
сыр и хлеб. Глаза Геннадия выражали искреннее удивление, он не понимал, для
чего ему дали еду. Он смотрел на нее как на что-то нереальное.
рвать бутерброд большими кусками, словно опасался, что его отнимут.
дежурный. Не вошел, а именно ворвался. Дернув головой, он выпалил:
Последнюю пулю маркер пустил в себя.
мой друг! Прощай, Андрей!
взвизгнул:
в жилах. Хохотал Геннадий.
хохотал, выкрикивал непонятные слова, весь трясся, сгибался пополам, колотил
скованными руками по коленям, стучал ногами и наконец свалился на пол. На
губах его выступила пена.
- Быстро!
выпрямил их, дернулся всем телом и стих. Он, видимо, потерял сознание.
моем существовании.
стоял, а Андрея нет и не будет. Я не мог представить его мертвым. Не мог.
Помимо моей воли ноги понесли меня к бильярдной.
Тут же толпились немцы.
свыше моих сил. Андрею теперь безразлично, а я боюсь за себя. При виде
мертвого друга могу не сдержаться. Нет-нет... Все кончено. Надо думать о
тех, кто остался жив и кому грозит опасность. Прежде всего о ребятах Андрея.
Как только абверовцу Штульдрееру сообщат, кем был в самом деле маркер
Кузьмин, им всем крышка. Двоих знает Костя, одного Трофим Герасимович. Я
должен повидать и Костю, и Трофима Герасимовича. И еще Демьяна. Ему
необходимо скрыться. А как спасти Угрюмого? Как предупредить его об
опасности?
мысль, почему Земельбауэр не отдал никакого распоряжения насчет
Лизунова-Угрюмого? В самом деле, почему?
что убил Дункеля. Вспомнил, что только сегодня услышал из уст Усатого, что
Геннадий заканчивает проверку Угрюмого и обещает доложить результаты. Мне
стало страшно. Неужели?..
Косте. Я больше не мог оставаться один.
с мыслью, что Андрея нет и никогда не будет...
страшной пустоты. Постоянно мучила тупая боль в сердце. Но потом стала
подкрадываться мысль: все ли я сделал, чтобы спасти Андрея? Не ложится ли на
меня часть вины за его гибель? От этой страшной навязчивой мысли невозможно
было избавиться. Никакие доводы не помогали, никакие слова не убеждали. Друг
обязан спасти. Совершить нечеловеческое - и спасти! А я не совершил этого
нечеловеческого. И прощения мне нет.
арестов. Ведь Безродный знал наперечет весь командный состав подполья и,
если он назвал Угрюмого и Перебежчика, что мешает ему назвать других? Никто
не верил, будто Геннадий Безродный действительно потерял рассудок.
Большинство склонно было рассматривать его припадок как эпизод, вызванный
острой ситуацией. Конечно, он еще заговорит, а если не захочет говорить, его
заставят. Земельбауэра не надо учить, как это делать.
Андреем абверу, снабдили их паролями, явками и выпроводили в лес. Демьян до
выяснения обстановки не выходил из убежища. Большой земле было сообщено, что
расписание сеансов меняется и сокращается до одного в десять дней, дабы
избежать опасности быть запеленгованными. По указанию бюро обкома встречи на
улицах временно запрещались.
для объяснения. Встретиться с ним должны были Челнок, Костя и я. Местом для
встречи избрали площадку у лесного склада. Мы решили завести Угрюмого в
полицейскую караулку и поговорить по душам. Костя обещал создать все условия
для безопасной беседы.
еще один ящик для связи с Угрюмым, под названием биржевой. И тот и другой
оправдывали свои названия. Первый таился в пешеходном мостике через глубокий
овраг, на Набережной улице. Мостик имел деревянные перила, пропущенные через
толстые деревянные же стояки. В одном из них, с внешней стороны, ребята
отыскали отверстие, куда и укладывали "почту". А биржевой мы сделали сами в
кирпичном заборе биржи труда. В предпоследнем от верхнего края забора ряду
вынимался кирпич, и за ним в углублении хранились записки. Оба "ящика"
организовали после ареста Урала и отстранения от роли связного Колючего. К
"ящикам" имели доступ Костя, Угрюмый и я. Пользовались "ящиками" крайне
осторожно. Когда к "ящику" шел я, меня охранял Костя, и наоборот.
оставил.
баночку из-под крема "Снежинка". В баночке оказалась записка. Никодимовна
рассказала: когда она утром мыла полы, баночка, брошенная кем-то через окно,
угодила ей в бок. Никодимовна выглянула в окно и увидела удалявшуюся
женщину.
найти способ связаться с нами в такой сложной обстановке. Она сообщала
сведения, проливающие свет на тайну, которая окутывала провал Геннадия.
Оказывается, накануне ареста Геннадий принял у себя в доме
Лизунова-Угрюмого. Они уединились и с четверть часа о чем-то беседовали. В
день ареста Геннадий ушел из больницы немного раньше обычного. Жене он
сказал, что около пяти дня его будет ждать Лизунов. Домой он больше не
приходил. Вечером нагрянули гестаповцы и перевернули все вверх дном.
Это совпадение наводило на грустные размышления. Угрюмый начинал серьезно
беспокоить нас. Он оказался связанным с провалом Геннадия, обманул подполье
в отношении Дункеля. Последнее было особенно подозрительным. Что толкнуло
Угрюмого на такой шаг? Почему он взял под защиту Дункеля? Мы вспомнили и
старое. Челнок высказал предположение, что Угрюмый не мог не знать Прокопа
или Прохора. Никак не мог. Вопрос об оставлении кого-либо в подполье решал
городской военком. Людей вызывали и обстоятельно с ними беседовали. Но, как
правило, на каждой беседе присутствовали или Прокоп, или Прохор. Конечно,
никто тогда не знал, что Прокоп и Прохор возглавят горком в подполье. Но
после прихода гитлеровцев нетрудно было догадаться, зачем остались в Энске
Прокоп и Прохор.
пользовался. Геннадий назвал двух: Андрея и Угрюмого. А гестапо попыталось
арестовать только Андрея.