самих и членов их клана. Тогда Всеволод Владимиров находил объяснение
яростному гневу мужика и, не собираясь амнистировать жестокость, ощущал
вину нынешних его врагов куда как более страшной, а потому и не было в нем
изнуряющего постоянного двузначия, когда человек днем служит делу, а ночью
подвергает правоту этой своей службы мучительному сомнению.
восторжествовать к у л ь т у р а; он считал, что жестокость должна
исчезнуть сразу же, как только культура придет в новое общество. Не в
обличье прекрасной дамы, но в образе справедливого Высокого судии, не
прощающего варварства - по вечному закону, по закону Добра.
потенциал Гитлера?", "Попытки контактов с Лондоном против Москвы?", "Новые
виды вооружения?", "Нацистская агентура, забрасываемая в СССР?". Как никто
другой, он видел постоянную и тщательную работу, которая проводилась
национал-социалистами против его родины; он ощущал постоянную атмосферу
ненависти, которую питали к его стране в рейхе, он ощущал ее и до августа
тридцать девятого года, и позже, когда Молотов улыбался фоторепортерам,
галантно поддерживая под руку Риббентропа.
он, находясь в средоточии событий кардинально разностных, считал своим
долгом обнажать главное существо проблемы. Оно, это главное, заключалось в
том, чтобы любыми доступными ему способами помогать крушению гитлеризма,
оставаясь при этом человеком в черной форме с эмблемой СС на рукаве и на
кокарде фуражки. Он знал о гитлеризме все, и не снаружи, а изнутри, как
функционер, посвященный в практику ежедневной работы громадной машины
подавления личности во имя нации и подавления нации во имя торжества
"арийской идеи".
он приносил делу революции, которому посвятил себя, сугубо ограниченную,
номинальную, как он считал, пользу. Штирлиц часто вспоминал великую
истину, открытую ему в Шанхае его добрым другом учителем седьмой гимназии
Чжу Го. Тот говорил, что высший смысл философии в том, чтобы человек верно
познал предметы, окружающие его, ибо только в случае верного познания
предмета он сможет организовать эти разрозненные сведения в единое знание.
Если знание широко и разносторонне, тогда оно превращается в истину.
Приближение к истине позволяет человеку найти верное поведение в жизни.
Бумеранг, запущенный человеком, совершает в своем полете некий эллипс:
через познание к знанию, от знания - к истине, от истины - к совершенству;
и лишь потом возвращается обратно, возмещая сторицей напряжение,
затраченное на его запуск.
шифровки, которые он отправлял домой в ответ на запросы Центра, лишь малая
толика того, что он мог дать. Он не ждал вопросов, он настаивал, просил,
требовал, взывал к постоянной готовности.
для того лишь, чтобы столкнуть лбами Кремль с Берлином (хотя и такая
возможность не исключена), когда он сообщал, что сорок первый год будет
годом войны Гитлера против Советского Союза, когда он не просто говорил, а
доказывал, не просто доказывал, а кричал, и крик его был (втиснутый в
таблички с отрешенно спокойными строчками кода) о том, что эта весна
должна стать порой налаживания надежных контактов со всеми, кто уже
борется против Гитлера, и когда он не получал ответа на свои шифровки,
отчаяние овладевало им, и много сил приходилось тратить на то, чтобы утром
появляться на Принцальбрехтштрассе таким, каким он уходил вчера -
ироничным и спокойным.
славянскую речь, когда ему сказали "извольте", протягивая билет, и когда к
нему обратились "молим вас", а официант, поставив перед ним кофе, пожелал
"приятно!" и он вынужден был сделать непонимающее лицо, хотя отлично, до
горькой радости понял давний, кирилло-мефодиевский смысл этих слов, и
когда он сидел в кафе и в холле отеля и понимал окружавших его людей,
говоривших на одном с ним языке - на славянском, - он ощущал в себе новую
силу и новую решимость: он боролся сейчас за частицу того мира, культура
которого воспитала его. И хотя он считал, что развитие человеческой
истории имеет не столько географическую, сколько социальную направленность
и принадлежит всему миру, тем не менее история планеты прежде всего
проявляется в истории тех или иных народов. Только потому история и смогла
остаться наукой, ибо предмет исследования был конкретно обозначен. А
история его народа была дорога ему особенно, и винить он себя в этом не
мог, и казнить за национализм не имел оснований, ибо главная его идея
отвергала примат национальной принадлежности, выдвинув на первый план
примат принадлежности социальной, то есть классовой...
начало борьбы братского народа против Гитлера, поэтому был он особенно
собран и постоянно ощущал продольные мышцы спины, которые напряжены, как
при драке. Это ощущение собранности было радостным, и он знал: как бы
трудно и сложно ему ни пришлось, он обязан выстоять. Вот поэтому-то
Штирлиц и возвращался в Загреб так спокойно, хотя и выжимал максимальную
скорость из "мерседеса", и машину свистяще заносило на крутых поворотах, и
ждал его в "Эспланаде" Веезенмайер, и пропустил он все сроки для встреч с
Родыгиным и Везичем. Тем не менее он не испытывал страха или
неуверенности, наоборот, он поджался, как боксер перед ударом, он верил в
свою победу, ибо ощущал себя частицей Добра в его тяжкой и долгой схватке
со Злом...
рода, непознанный и необъяснимый до сих пор наукой. Начатая политическая
акция, импульсом которой была шифровка Штирлица о противоречиях между
рейхом и Римом, развивалась в неожиданных и странных параметрах. В данном
случае категория случайного выполняла функции обязательного. Именно так
получилось в те часы, когда Штирлиц гнал консульский "мерседес" через
вечернее Яйце и засыпавшую Баня-Луку в Загреб. И, что самое
парадоксальное, невольными союзниками сил Добра оказались две главные силы
Зла, существовавшие в тот конкретный исторический момент в мире, - Гитлер
и Муссолини.