старался не жадничать и не капать на клеенку, ел, что давала бабушка из
Сисима. Дед привычно ругал отца: "И в ково уродился, сволочь такая?! Ну я
вот его увижу! Ну я вот ему..."
язык велела прикусить, чтоб память иголкой не ушить, затем украдкой от деда
сунула мне рублишко -- вот какая заботливая бабушка! Они, дед и бабушка,
догадывались о моей беде, но прятались, прежде всего от дядьев -- те не
понимали, что со мной, где я живу, шуточки пошучивали, о гульбе думали.
Отужинав после смены, Ваня -- работал он рубщиком на лесобирже -- вальнулся
с книжкой на кровать. Вася щелкнул меня по лбу, свистнул в "квартире",
дразня бабушку из Сисима, и подался по девкам. Бабушкин сын Костька -- тоже
мне дядя, хотя и моложе меня, оказывал упорное сопротивление матери,
заставлявшей его делать уроки. Он метил на катушку порезвиться и покурить
там с ребятней, вот и тянул шею, заглядывая в обтаявшее сверху барачное
окно.
чего завтра пожрать?
тоже выдающаяся, в дружбе до гроба верная и до того преданная, что со мною
на второй, если потребуется, и на третий год останется в одном и том же
классе.
моим родителям. Она была обеспокоена долгим отсутствием вверенного ей
ученика, хотела знать -- отлынивает ли учащийся, болен ли, и вообще она
всегда старается лично знакомиться с уважаемыми родителями и со всеми уже
почти знакома, кроме моих.
чем привел Тишку в бурное восхищение. Вдвоем мы быстро наготовили дров,
нахально уперли сутунок опять же от театральной кочегарки, и Тишка засиделся
у меня допоздна, сообщив напоследок, что видел мою мачеху возле домов,
строящихся на улице Таймырской.
четырех из брусьев складываемых двухэтажных домов, в жарко натопленной
сторожке, наполненной запахами стружек и выкипевшей из досок живицы, я
отыскал мачеху и Кольку.
схватившись за голову. Голос у нее был совсем уж лесной, дикий, вся она
какая-то обвислая, сырая, губы мокры, раскосмачена, будто шаман. "Да она же
выпившая, может, и пьяная!" -- резануло меня догадкой, и я со страхом
заметил на столе, из опять же белых, пахнущих досок сооруженном, уже
нечистом, израненном ножиками, недопитую бутылку. На газете ржавели
растерзанные иваси с выпущенными молоками, кусок хлеба, похожий на булыжину.
Хлеб почему-то ломали, не пользовались ножом, воткнутым в щель стола. Пили
тут рабочие, строители пили, совсем недавно, в обед пили.
злой упор и затрясла спутанными космами: -- Не нужны мы никому! Ни нашим, ни
вашим... Ни-ко-му! Знать, бороной по нашей судьбе кто-то проехал... Допей
вон вино, лучше станет, тепле-е...
непривычная, ее развозило в жаре. Ночь, наверное, не спала -- сторож
все-таки. Может, много ночей не спала -- ребенок хворый на руках, другой
наружу просится; ни кола ни двора; муж из больницы табаку заказывает; где-то
парнишка брошен, пусть неродной, но все-таки живой человек! Что, если мачеха
вздумает допить остатки спирта? Ей ведь все равно -- отчаялась. СгоритУмрет
в судорогах. Что с Колькой тогда будет?.. Я схватил бутылку, задержал
дыхание, остановил всякое движение в теле и в широко растворенный рот вылил
спирт -- так пьют настоящие умельцы, слышал я, так пьют ходовые мужики,
покорители морей, воздушных, арктических пространств -- и словно подавился
горячей картошкой -- ни взад, ни вперед ничего не подавалось и не
пробивалось, прожигало грудь комком пламени, губы понапрасну схватывали
воздух. Мачеха изо всей силы колотила меня кулаком по спине:
Л-лю-у-уде-э-э-э!..
сердце пошло своим ходом, и я смог перевести занявшийся дух. Убедившись, что
я ожил, отошел, мачеха упала головой на край топчана, подгребая к себе
Кольку:
голос человека, давно и безнадежно заблудившегося. Я зажал драными
рукавицами уши, побежал куда глаза глядят. На какой-то улице, возле каких-то
подпрыгивающих бараков катавшиеся с крыши сарая или с чего-то высокого и
тоже подпрыгивающего ребятишки кричали: "Пьяный! Пьяный! Оголец пьяный!.." Я
схватил палку, погнался за ребятней, запнулся, упал, ободрал в кровь колени.
Какие-то дядьки и тетки поймали меня, ругались, хотели бить, но меня начало
рвать, и они брезгливо отступились.
двор, располагавшийся в соседстве с парикмахерской, попал в стойла к рабочим
коням, если б к жеребцу -- зашиб бы он меня. Обнимая смиренную конягу за
шею, истертую хомутом, я чего-то ей объяснял, целовал в окуржавелую морду. У
коняги подрагивали широкие ноздри, она деликатно отворачивалась от меня, как
девушка в автобусе от назойливого пропойцы. В печальном глазу коняги стоял
молчаливый мне укор. И по сию пору, когда я гляжу на рабочую конягу, мне
вспоминается покойный дедушка Илья Евграфович, и тогда тоже, видать,
вспомнился. "Эх, дедушка, дедушка! Царство тебе небесное! -- запричитал я.
-- Ты не бросил бы меня..."
очнулся в соображении, нагреб из кормушки овса в карман и потрепал
извинительно конягу по гриве;
теплее. Я разживил печку, подгреб в кучу грязные, облезлые шкуры, закутался
в половики, жарил овес на вьюшке и выгрызал из шелухи зерна. Наловчился я в
этом деле. "Беда вымучит и выучит", -- говаривала бабушка Катерина Петровна.
Жива ли она? Надавливая зубами на зерно, я посылал ядрышки в рот и хрумстел,
думая о бабушке и о разных разностях. "Овеяно зернышко попало волку в
горлышко", вспомнилась бабушкина присказка, только ему, волчьему-то
горлышку, все нипочем, а мне язык накололо. Я пробил в зеледенелом ведре
дырку, попил через край воды, и меня снова разморило у горячо полыхающей
печки, в пьяную жалость и слезу повело. "В Ледовитом океане, -- затянул я
только что появившуюся песню, -- против северных морей, воевал Иван Папанин
двести семьдесят ночей. Стерегли четыре друга красный флаг родной земли до
поры, покуда с юга ледоколы не пришли..."
только подушка, угодившая мне под бок, спасла меня от тяжелой простуды,
может, и от смерти. Малую простуду -- кашель, бивший меня, вечный уже
насморк я болезнями не считал.
ли отогреться и чего-то пожрать стронули меня с места, потащили в
тринадцатую школу. Располагалась наша отстающая школа в бывшем помещении
горсовета. Наверху, на втором этаже школы, все еще оставались разные службы,
для которых достраивалось отдельное помещение. Службам этим, особенно
сотрудникам гороно, учащиеся мешали выполнять обязанности, бегая по коридору
и резвясь на лестницах.
обзываться, весь внутренне подобравшийся, ощущая колкую щетину на спине, я
шагнул в класс и понял, что друг мой, Тишка Ломов, провел "серьезную работу"
среди учащихся -- меня никто не "видел". Тишка пересунул в пустующее передо
мной отделение парты ломоть хлеба, жиденько намазанный томатной пастой. Я
приподнял клапан парты, наклонился и быстро изжевал, да что там изжевал,
заглотил кусок хлеба и облизал кисленькую пасту с губ. Тишка коршуном глядел
вокруг, остерегая таинство моей трапезы.
вошла Ронжа -- такое прозвище носила учительница за рыжую вертлявую голову,
зоркий глаз и керкающий голос. На самом деле Софья Вениаминовна,
географичка, наш классный руководитель. Ростику Ронжа от горшка два вершка и
потому готова уничтожить всех, кто выше ее и умней. Поскольку выше ее и
умней были все люди вокруг, она всех, над кем ее власть, а власть только над
учениками, терзала.
увидев, Ронжа уцелилась клювом в меня:
на парту. Сзади меня началось смятение. "Девчонки увидели на мне вшей, --
догадался я, втягивая голову в плечи. -- Выползли, заразы! Не сидится под
рубахой, в тепле..."
Володихин Дмитрий
Зыков Виталий
Сертаков Виталий
Белогорский Евгений
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия