идут...
и зачем разубеждать человека, который себе-то не каждый день верит. Командир
погрозил ему пальцем, поматерился и ушел. Солдатик залез обратно в норку,
съежился в ней -- одному холоднее, но малость угрелся, забывшись сном или
тянучей, вязкой дремой, да снова его задергали, затеребили за ногу. Не
хотелось шевелиться, не хотелось вылезать из гнездышка, в устье которого
желто струился свет, кем-то или чем-то притемненный. Феликс подбирал ноги,
утягивался поглубже в норку. Тащили, не отступались. Феликс вперед ногами
выполз из земляного гнезда и увидел Тимофея Назаровича. Тощий, в остро
обозначившихся костях, он сидел в голубых трикотажных кальсонах и грелся на
когда-то взошедшем солнышке. Гимнастерка, галифе и два носовых платочка
сохли, расстеленные на камнях.
Боеприпасы подвозит... Очень много, знаете ли, раненых... По оврагам
расползлись, умирают...
немцам, говорит, умотал.
сухаря, один подал Феликсу, с другим подсунулся к воде, разгреб ладонями
грязно-багровую пену, размачивая сухарь, пояснил, что взял их в вещмешке
убитого солдата.
очень, очень много убитых и раненых. Со Сталинграда столько не видел...
с сухаря сгрызлась податливо, но под корочкой был закаменелый слой -- зубам
не давался.
может, мне дадут бинтов, ваты, я подсушусь и...
норы на него по-звериному рычали, лаяли -- народ в этой части не расположен
был к дружеству. Не для того по беспощадным приговорам трибуналов сбили,
столкали вместе людей, чтоб они нежничали, рассироплива- лись, до первого и
скорей всего до последнего для многих боя.
кем-то опекаемый, жалостью и вниманием всегда окруженный, чувствовал себя
здесь совсем потерянно. Пытался молиться, взывать к Богу, как учила тетка
Фекла Блажных. Бог услышал его, соединил на гибельном краю с Сабельниковым,
с Тимофеем Назаровичем. Скорей всего соединил ненадолго, скорей всего до
первого боя, в котором, Феликс точно знал, он непременно погибнет, потому
что жить не хочет.
открылись Феликсу. Большей частью офицеры, сведенные в штрафной батальон,
пополнили штрафную роту, смешались с солдатней и бывшими младшими
командирами -- о должностях и о работе их Боярчик даже не подозревал. Здесь
особняком держалась группа раскормленных, в комсоставское обмундирование
одетых армейских господ, иначе их не называли. Они увидели ни много ни мало
-- целый комплект нового обмундирования стрелковой дивизии. Тысяч десять
бойцов отправились на фронт в старом, бывшем в употреблении обмундировании,
полураздетые, полуразутые. Целая цепочка жуликов образовалась в тылу,
работала она нагло, безнаказанно, отправляя из запасных полков маршевые
подразделения на рассеивание, развеивание, короче, на пополнение в
действующие части, уверяя, что там их ждут не дождутся и как надо
обмундируют.
обношенных, в лоскутье одетых бойцов, тут, в действующих армиях, матерясь,
кляня порядки, их переодевали, проявляя находчивость, как-то вывертывались
из положения. Жаловались, конечно, командиры соединений, докладные писали,
но все это в кутерьме отступления где-то затеривалось, заглухало, да и
потери в ту пору были так огромны, что хотя бы тряпья в тылу на всех
хватало. И тогда-то, во дни самых тяжких боев и горя людского, началось
повальное мухлевание, воровство, нашлись среди тыловиков герои, которые уже
решили: немец Москву возьмет, немец победит, и, пока не поздно, пока царит
неразбериха -- начинай расхватуху.
Сибири и утопла в снегах одетая в летнее обмундирование, почти
небоеспособная дивизия. От нее наступления на врага требуют, она же лежит в
снегах, дух испускает, и не вперед, на Запад, но в Москву, на Восток идет
наступление обмороженных, больных, деморализованных людей.
Жуков, мужик крутой, издерганный в боях, в латании горячих дыр и прорывов,
которые он все затыкал, до черноты уже не опаленный, изожженный фронтовыми
бедами, мотаясь по Подмосковью, наводя порядок, попал в ту горемычную
сибирскую дивизию. Видавший всяческие виды, даже он ахнул: "Вот так войско!
Вот так боевая дивизия!"
из боевых порядков была отведена в Перово, где ее обмундировали, подкормили,
подлечили и к началу зимнего наступления ввели в бой. Тем временем началось
следствие, и Жуков Георгий Константинович сказал, что лично будет держать
под контролем эту работу, да и товарищу Сталину с товарищем Берией доложит о
явных пособниках Гитлеру, орудующих в тылу...
Гитлера выбирают и выбирают, как вшей из мотни солдатских штанов. Пособники
Гитлера держались кучно, ругались, спорили, даже за грудки хватались, но
доставали где-то деньги, отдельную еду, выпивку, шибко много, совсем
отчаянно играли в карты. На деньги играли. На плацдарме притихли, зарылись в
землю, сунулись в норы и ни мур-мур, понимали, что отдельной еды в этом
гибельном месте им не добыть, в атаку идти придется наравне со всеми, потому
как полевые командиришки ретиво и зорко следят за ними и никакого спуску не
дают. Командир же батальона, капитан с рассеченной щекой и контуженно
дергающейся шеей, орет:
пулеметами поставлю!..
Во-первых, свои же перестреляют, во-вторых, слух по фронту ходит:
комиссаров, евреев и тыловых мздоимцев немецкие вояки стреляют тут же, на
передовой, -- таким образом наводят они справедливость в действующих частях,
таким образом и наших ворюг уму-разуму учат. Немцы у немцев, однако ж,
красть, обирать своих же собратьев не посмеют -- это у нас: кто нагл и смел,
тот и галушку съел...
держались парами, отдельно и отдаленно от аристократов, которые роптали, но
не каялись в содеянном лихоимстве, -- надо было тому потрафить, того
уговорить, этого послушать, того задарить, такого-то и вовсе убрать --
подвел под монастырь, стервец, понаговорил, понаписал...
парковых батарей, технических служб, пекарен, санслужб, многие из которых в
глаза не видели боя, крови и раненых, потерявшие в харьковской переделке
имущество иль допустившие повальный драп, судимые трибуналом согласно
приказу 227, принимали происшедшее с ними безропотно, как веление судьбы,
кривой зигзаг ее. Конечно, надо бы здесь, на плацдарме, быть не им, а тем,
по чьему приказу они влезли в харьковский котел, вовсе и не подозревая, что
котел это, да еще такой агромадный! В нем сварится не одна армия, масса
людей превратится в кашу, жидкую грязь, сдобренную мясом и кровью. Аж два
десятка непобедимых генералов в одночасье угодят на казенный немецкий
колпит. Не угодившие на казенные немецкие харчишки -- к товарищу Сталину на
правеж поедут -- тоже завидного мало. Лучше уж здесь, на изгорелом клочке
берега, кровью вину искупать, чем на доклад в Кремль следовать.
днем, ни ночью, реку переплывая, сохранил. Под рубахой, видать, держал.
Рябоватый, долгошеий парень с шало вытаращенными глазами, все время и всем
козырявший, все время и всем рассказывал, как послали его танк в разведку, в
ближнюю. Танк в ночи заблудился. Мало того, что танк заблудился, так и в
плен чуть не угодил. Сам он -- командир машины, родом с Катуни, с верховьев
ее. А Катунь -- что? Быстрина, напор, каменья, скалы -- красота, одним
словом. А тут речушка на пути -- переплюнуть можно, но влетели в нее и
забуксовали. И чем дольше буксовали, тем глубже в илистое дно зарывались
траки машины. Опомнились, зрят -- на берегу немецкий танк стоит, пушку
навел. Ну, какая тут война может быть? Вежливые фрицы трос подают, надо трос
принимать. Бродят фрицы но воде, бродят иваны по воде. Очень всем весело.
Трос короткий, с берега до танкового крюка не достает. Тогда полез и
немецкий танк в воду. Рокотал, рокотал дымил, дымил, корячился, корячился --
и тоже забуксовал. Все! Кончилась война! Отдыхай, ребята! У немцев шнапс
велся. Распили его по-братски фрицы с Иванами, сидят, ногами в воде
побулькивают.
вот воистину приспел ко времени лозунг -- фрицы-то обогреваются в машине, по
внутренней системе, отработанными газами, система же нашего обогревания что
ни на есть самая древняя, с поля Куликова сохранившаяся, -- печка, дрова.
Эриксон Стивен
Афанасьев Роман
Лондон Джек
Посняков Андрей
Акунин Борис
Елманов Валерий