Иванов особое внимание обратил на "Балладу о толченом стекле" И. Одоевцевой,
и с этого дня она стала известна в литературных кругах Петрограда"*.
Чуковского о творчестве Авдотьи Панаевой. Именно Чуковскому посвятила
Одоевцева "Балладу о толченом стекле", хотя посвящение, видимо, было
проставлено позже -- при подготовке к печати первого сборника Одоевцевой
"Двор чудес". Интересно, что в поздней перепечатке Одоевцева под "Балладой"
проставила дату -- 1919, хотя на титульном листе сборника под словом "Стихи"
обозначено: "1920-- 1921". Но это как раз согласуется с рассказом Одоевцевой
о том, что "Баллада" довольно долго валялась у Гумилева в папке, прежде чем
была "обнародована" на встрече с Андреем Белым.
выступлении на литературном утреннике Дома литераторов*.
о Достоевском. Нас снимали при магнии. Слушателей было множество. Была,
между проч., Ирина Одоевцева, с к-рой -- в "Дом Искусств" и обратно"*.
милая Столярова. <...> Она видела в Париже старых эмигрантов:
вымирающее племя -- 30 инвалидов из богадельни -- в том числе Г. Адамович,
Одоевцева"*.
Адамовича -- 1892, год рождения Одоевцевой колеблется между 1895 и 1903.
Младшие, но эмигрировавшие современники всегда казались жителям "столицы
нашей родины Москвы" и "города-героя Ленинграда" дряхлыми стариками. Время
по обе стороны "железного занавеса" шло с разной скоростью и свою
собственную старость "здешние" приписывали тамошним. "Здешние" и вправду
были старше: год жизни среди советских страхов нужно считать за 2 или за 3.
Вернемся в 1920-1 годы, к "Звучащей раковине", к "Второму цеху поэтов",
которые возглавлял Гумилев, к книгам тех лет.
альманахи Цеха поэтов я даже не была приглашена"*.
издания обозначен Петербург -- но, увы, таков был самообман жителей города
Петрограда) Гумилев опубликовал чуть ли не главные свои стихотворения --
"Слово" и "Лес" -- и на втором прямо проставил посвящение -- "Ирине
Одоевцевой"*. Друзья даже упрекали его: нехорошо так уж впрямую описывать в
стихах внешность любимой женщины да еще называть ее по имени-фамилии --
все-таки ты человек женатый. В дальнейшем посвящение с "Леса" исчезло, но
написан он был летом 1919 года и обращен именно к Одоевцевой, о чем есть
запись в дневнике Чуковского, взятая эпиграфом к этому предисловию.
Зенкевич), символисты -- Сологуб, Блок, Белый, был приглашен Кузмин,
участники "Цеха" -- и среди них Ирина Одоевцева с "Балладой о Роберте
Пентегью". И Маргарита Тумповская в "Дракон" попала. А Ахматову не
пригласили. Даже менее самолюбивый человек обиделся бы. Ахматова обиделась
не просто так, а на всю жизнь и во всю ахматовскую мощь.
состоялось знакомство Георгия Иванова с Ириной Одоевцевой, в августе 1921
года Гумилев был расстрелян, а 10 сентября того же года Иванов и Одоевцева,
говоря по-советски, "расписались". Впрочем, в декабре 1921 года, датируя
окончательный состав своего второго итогового сборника "Вереск", Георгий
Иванов посвятил эту книгу -- в ней нет стихотворений, написанных после 1918
года, -- первой жене, Габриэль Тернизьен. А вот третий свой сборник --
"Сады" -- он посвятил уже Ирине Одоевцевой.
Георгий Иванов с бешеной скоростью переводил для "Всемирной литературы"
Байрона, Кольриджа, Вольтера; попал однажды по пустяковому делу в облаву,
просидел больше месяца в ЧК, но, слава Богу, выпустили. Одоевцева с трудом
доказала ("оптировала", как тогда говорили) право на латвийское подданство.
Оба писали стихи, оба решили при первой же возможности из этой страны
уехать. В конце сентября 1922 года Георгий Иванов покидает страну --
навсегда. Чуть позже уезжает Одоевцева -- чтобы вернуться в Летний сад
весной 1987 года.
Одоевцева, согласившаяся уделить мне послеобеденные часы для беседы: я тогда
готовил большой однотомник Георгия Иванова для издательства "Советский
писатель" (забегая вперед, скажу, что однотомник издан не был, и слава Богу:
вышел в 1994 году трехтомник в издательстве "Согласие", где никакая
советская цензура на меня уже не давила). Зашла речь и об издании отдельного
сборника стихотворений Одоевцевой, на его составление Ирина Владимировна
даже написала мне доверенность -- храню и поныне, -- и поэтический раздел в
настоящем томе представляет собою как раз исполнение желания поэтессы, в
этой доверенности высказанного. Потом Одоевцева стала отвечать на мои
вопросы, связанные с Георгием Ивановым, с жизнью русского литературного
Парижа в целом. Магнитофон попросила не включать: "Как запомните, так
запишете -- так ведь лучше, правда?.."
первой главе "Петербургских зим" -- это Иван Вольнов? Так мой соавтор,
Георгий Мосешвили, предполагает". -- "Вольнов? Сектант? Вероятнее всего...
Даже наверняка он. Постойте, даже наверняка Вольнов, Георгий (Иванов. --
Е.В.) про него еще рассказывал..." -- "Ваш "Двор чудес" посвящен Сергею
Попову-Одоевцеву..." -- "А, про это я люблю рассказывать. Отец меня не
отпускал в Петроград, если я не выйду замуж. Вот я и придумала выйти замуж
за двоюродного брата, он, правда, вовсе не адвокат был, как Берберова
сочинила, юрист, конечно, но совсем не адвокат, и не Одоевцев, это я сама
ему такую фамилию сочинила..." Тут Ирина Владимировна сделала паузу,
придвинулась ко мне из инвалидного кресла и спросила тоном заговорщицы:
"Скажите, ведь правда, Георгий Иванов поэт более значительный, чем Гумилев?"
сравнивать их нельзя из-за неравного срока жизни: если уделить Георгию
Иванову лишь тридцать пять гумилевских лет -- то попадем мы в 1929 год, даже
"Розы" написаны меньше чем наполовину, очень не в пользу Георгия Иванова
будет сравнение. А если исходить из данности, из оставленного каждым поэтом
поэтического наследия, то, вероятно, да: Георгий Иванов для русской поэзии
поэт более значительный, чем Гумилев, к тому же по сей день лучший русский
сюрреалист (и что-то я еще сказал, но это уже не имеет значения). Одоевцева
победно откинулась в кресле и неожиданно веско промолвила: "Вот. И я так
тоже считаю. Несмотря на мученическую смерть Гумилева -- все-таки Георгий".
мемуарах, узнав о которых, она неизменно отвечала: "Ну, исправьте". Для нее
мелочи и детали эпохи были живыми. Только раз смутилась: в парижском издании
Ада Оношкович-Яцына была у нее поименована как "Анушкович". "Ну, я на слух
ее фамилию записала. Но какая была красавица, какая красавица! Непременно
найдите ее фотографию! А фамилию поправьте так, как надо. Они с Жоржем у
Лозинского в студии переводами занимались -- жалко, что переводы Жоржа все
пропали. Он только "Кристабель" Кольриджа увез и в Берлине издал, а Байрон
так весь и пропал*. Он, конечно, английского не знал, все по подстрочнику
делал, но так жалко, что все это пропало! И Адамович тоже хорошо переводил.
Тоже все пропало. Скажите, вы любите Адамовича?.."
-- это Одоевцева расспрашивала меня, а не я ее. Она хотела знать обо всем,
что тут, в СССР, напроисходило за шестьдесят пять лет ее отсутствия, и то,
что "по календарным соображениям" я никак не мог быть свидетелем чего бы то
ни было ранее пятидесятых годов, ее не смущало: я ведь был "здешний", обо
всем "здешнем" знал (или должен был знать) из первых рук. Любопытство
Одоевцевой было безгранично.
хотела. "Она пишет, что была в пижаме... Наверное! Она же лучше знает, в
пижаме или не в пижаме! Но я не знала, что по городу можно ходить в пижаме!
Скажите, это важно?.." (Речь шла о следующих словах Надежды Мандельштам: "В
воспоминаниях Одоевцевой я прочла, будто я ходила в костюме Мандельштама и
накормила гостя (Г.Иванова. -- Е.В.) отличным обедом. Кто из них врет, я не
знаю, но думаю, что Иванов застал меня в пижаме. У меня была -- синяя в
белую полоску. В Петербурге еще не знали пижам, и у меня там несколько раз
спрашивали: "Это у вас в Москве так ходят?.." Эта пара -- Иванов и Одоевцева
-- чудовищные вруны"*.)
мемуаристы тоже оклеветали их семью. "Наиболее клеветническими" из всех
воспоминаний о Георгии Иванове она называла воспоминания того автора,
который обвинил ее мужа (уже достаточно пожилого человека)... в отсутствии
зубов! У Жоржа -- пишет Одоевцева -- до конца были прекрасные зубы!
в книге "Курсив мой" несколько слов есть. Одоевцева, надо полагать, лучше
была осведомлена о состоянии зубов собственного мужа, а Берберова просто
ошиблась: врожденная шепелявость Георгия Иванова после войны усилилась ввиду
прогрессирующей гипертонии (верхняя граница артериального давления заходила
за 300 мм).
-- у меня духу не хватило. Я с трудом объяснил ей, что меня гораздо больше
волнует другое: отчего так часто в ее воспоминаниях возникает одна и та же
ситуация -- кого-то куда-то провожают, Цветаеву, скажем, в Москву, -- и
тут-то и происходит серьезный разговор. "Но так было! В эмиграции очень
часто люди уезжают, друзья их провожают. И в эти минуты человек как-то
раскрывается..." -- "Ирина Владимировна, не отвечайте, если противно, но тут
многие годы ходила легенда о том, что "Двор чудес" за вас друзья написали"*.
...Одоевцева весело смеется. -- "Нет. "Двор чудес" я сама писала. Мне только
несколько строчек друзья подарили, но так мало, так мало!.."
за Иванова многие его поздние произведения ("Закат над Петербургом", к
примеру), я счел тему исчерпанной. В конце концов, в одном из знаменитых
Орловский Гай Юлий
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Белов Вольф