Чтение 88–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

Начинаю свежевать. Беру заднюю лапу в руку, с трудом втыкаю острие ножа под
кожу у пятки. Ну и крепкая!

Хочу сделать надрез на-под ступней, но вдруг чувствую на себе чей-то
гипнотизирующий взгляд. Поворачиваю голову, и сердце каменеет -- на меня
смотрят синие малюсенькие глаза медведя. Он жив! Он, кажется, еще не
понимает, что происходит. Я стою как истукан. Не выпускаю из левой руки его
лапу. Зверь поднимает голову, тянет носом, и от сильного толчка я лечу
кубарем в сторону, за ель.

Не попадись в этот момент зверю под ноги котомка с карабином, он поймал
бы меня в прыжке. Этого не случилось.

Как выяснилось позже, одна из пуль задела медведю позвонок. У него
получился шок. Он потерял сознание, но ненадолго. Возможно, физическая боль,
причиненная ножом, помогла ему прийти в себя.

Пока медведь потрошит рюкзак, я прихожу в себя. Вся надежда на ель.

Косолапый точно вдруг вспоминает про меня, бросается к стволу, за
которым стою я. Пальцы правой руки до боли сжимают рукоятку ножа. Никогда
этот зверь не был мне так страшен и не казался таким могучим. В коротких
лапах, слегка вывернутых внутрь, чудовищная сила. Медведь гонит меня вокруг
ели, ревет от злости, и из его открытой пасти брызжет слюна вместе со
сгустками черной крови.

В слепой ярости зверь набрасывается на корни ели, рвет их зубами,
мечется то вправо, то влево. В напряжении я слежу за каждым его движением,
чтобы вовремя отскочить. Но так не может продолжаться долго. Разве рискнуть
ударить ножом? Другого выхода нет. Я еще колеблюсь, но медлить больше
нельзя.

С дикой решимостью откидываю назад руку с ножом -- и замираю от
неожиданности: вижу, из тайги выкатывается Кучум, за ним Бойка. Оба несутся
к нам с невероятной быстротой. Зверь не успевает прийти в себя, как на него
наваливаются собаки. Одним рывком он сбрасывает со спины кобеля. Тот
ударяется о кочку, турманом летит через нее, и его накрывает лохматой глыбой
медведь. Но Бойка уже на спине хищника, и клубок сцепившихся врагов
разрывается на три части. Я хватаю карабин. Стрелять опасно: зверь и собаки
держатся кучно. Вижу, Кучум сатанеет, лезет напролом, вот-вот попадет в лапы
медведя.

Так их всех разом и поглотила тайга.

Свежую сохатенка, раскладываю мясо по кочкам, чтобы оно остыло. Где-то
тут заночую.

Преследовать медведя нет смысла. Напуганный собаками, он теперь уйдет
далеко, если не ослабнет от пулевых ран. Собираю рюкзак, кое-как связываю
его, накидываю на плечи. Решаюсь перейти падь и у кромки леса дождаться
возвращения Бойки и Кучума.

Бреду по мелким кочкам, а сам все прислушиваюсь, не донесутся ли
знакомые голоса собак. Нет, молчит тайга, как заколдованная. Срам какой,
упустил зверя!

Миную озерко. За ним небольшая возвышенность, прикрытая лиственничной
тайгою, спустившейся сюда с сопок. Выхожу наверх. Сбрасываю котомку. Сажусь
на столетний пень. Отсюда мне хорошо видна вся падь, перехваченная узкими
перелесками, отдыхающая в вечерней мгле. Дымокура не развожу, таюсь, жду.
Может, еще какой зверь появится.

Никого нет. Глаза устают. Мошка беззвучно толчется над головой, липнет
к лицу. Слишком короткая у нее жизнь, чтобы пренебрегать возможностью
напиться крови. И вдруг налетает ветерок, со звоном перебирает листву, и
запах увядшей травы наполняет долину. Воздух полон стрекоз. Тысячи
трепещущих жизней с легким стоном провожают день.

Вечерняя прохлада отпугивает мошкару. Дышится легче. Что это за черное
пятно появилось на мари у мыса? Встаю, протираю глаза, смотрю внимательно.
Шевелится. Ей-богу, шевелится! Неужели медведь? Хватаю карабин. Стрелять
далековато. Надо подойти ближе. Хочу спуститься с пригорка. Вижу, черное
пятно поднялось, вытянулось. Да ведь это человек! Зачем он здесь? Куда идет
один в ночь?! Добавляю в карабин патрон.

Быстро меркнет закат. Я не свожу глаз с незнакомца. Замечаю, что он
идет строго моим следом. Что бы это значило? Кто он? Зачем понадобился я ему
здесь, в таежной глуши?

Я отползаю вправо, подальше от пня, прячусь за толстой лиственницей.
Держу наготове карабин. По телу бежит холодок.

А человек приближается, не теряет мой след. За плечами у него ружье.
Одежонка какая-то странная, не наша, сильно поношенная. Кто-то чужой. И от
этой мысли руки крепче сжимают карабин.

Вот-вот стемнеет. Слышу, чавкают шаги по болоту, все ближе и ближе.
Жду, полон решимости встретить спокойно любую неприятность. Хочу запомнить
лицо незнакомца, но оно окутано густым вечерним сумраком. Да, это чужой!

Он выходит на пригорок, останавливается у пня, ощупывает голой рукой
место, где я сидел. Окидывает беспокойным взглядом лес.

-- Эй, люди! -- слышу его слабый голос, и мгновенная догадка вдруг
осеняет меня.

Не верю. Не может быть! Это привидение!

А ноги выносят меня из-за лиственницы, бесшумно шагают к пню. Я
тороплюсь, боюсь, как бы не исчез этот человек. Нет, не привидение. Я узнаю
дорогие мне черты, седые, никогда не чесанные пряди волос на голове,
скрюченные пальцы протянутых ко мне рук.

-- Улукиткан!.. -- вырывается у меня в приступе величайшей радости.

Вот он, мой старик, стоит рядом, завернутый в поношенную одежонку,
вместо шапки. -- грязный лоскут, на ногах какая-то рвань.

Улукиткан вздрагивает, поднимает на меня влажные глаза. В них и радость
и еще не пережитый страх за завтрашний день. Я сильнее прижимаю дорогого мне
человека к себе. Почти успокоившись, он берет мою руку холодными, как у
птицы, пальцами, прикладывает к своей костлявой груди. Бормочет какие-то
грустные слова и тихо плачет.

Этот вечер был для меня полон радости, больше, чем все другие, вместе
взятые, вечера.

Но не успели пройти первые минуты восторга, как вспомнилась Мая. Мне
почему-то показалось, что вот сейчас Улукиткан оттолкнет меня от себя и
начнет допрос. Я этого страшно боюсь...

-- Вижу, ты один идешь с котомкой, где же Василий? Где Трофим? Их нет с
тобой, и сердце упало подстреленной птицей.

-- Нет, нет, все живы! -- утешаю его.

-- Тогда пошто без них в тайге? Куда след ведешь? -- спрашивает он
строго.

-- Потом расскажу. А ты как попал сюда, где Николай?

-- Мы тут на незнакомой земле жалкий люди: все чужое, идем без тропы
куда глаза глядят, куда ведет нас голод...

Он откидывает назад голову, и я вижу его исстрадавшееся лицо. Скулы и
приплюснутый нос обтянуты желто-серой морщинистой кожей. На лбу и за ушами
краснеют бугорки -- свежие следы комариных укусов. Из-под тяжелых бровей, из
глубины впадин глаза источают слезы. Они скачут поперек морщин, точно по
ухабам, катятся по кровавым расчесам на шее и свинцовой тяжестью падают на
теплую землю.

Старик пятится назад, приседает на пень, подносит усталые руки к мокрым
глазам. Я обнимаю его седую голову.

-- Мы, Улукиткан, не виноваты, мы не хотели причинить вам горе...

Он освобождается от моих рук, встает. Лицо вытягивается. Исчезают на
нем серые пятна.

-- Это Харги, злой дух, сделал так, что мы не встретились на Мае. Он
тут, как тень, постоянно идет моим следом, отнял у меня учага, Баюткана, а
потом и вас, -- и печальный голос старика умолкает.

-- Но мы встретились, -- значит, ты сильнее Харги. Старик оглядывается,
шепчет:

-- Не скажи так. Жизнь старого Улукиткана -- все равно что гнилой
валежник на большой тропе, все, кто идет -- топчет ее. Разве ты это не
знаешь?

Что ответить! Чем утешить старика? Мы стоим молча, оба захваченные
внезапно нахлынувшим счастьем. В памяти пестрым листопадом замелькали
незабываемые дни наших скитаний по этим бедным пустырям, сроднившие меня со
старым эвенком.

-- Что же случилось у вас на стрелке? -- спрашиваю я не без волнения.

-- Долго говорить надо, пойдем к Николаю. Потом на таборе расскажу.

-- А где твой табор? -- и я накидываю на плечи рюкзак.

-- Там, за падью, -- старик проткнул скрюченным пальцем холодный
воздух, показал на закат. -- Наш табор все равно что зимой брошенный чум.
Третий день не знаем огонь... Мы только остановились, слышим, зверь заревел,
кто-то из ружья пальнул. Николай говорил, однако, эвенки зверя промышляют,
надо искать их. Пришел я на марь, вижу след сапога. Откуда, думаю, взялся
тут лючи (*Лючи -- русский), какое ему тут дело есть? Иду еще, смотрю, что
такое? Амикан (*Амикан -- медведь) топтался, мясо лежит сохатенка. А где же
охотник? Посмотрел кругом -- пусто; послушал -- никого. Нашел печенку,
пусть, думаю, зубы вспомнят свою работу, да и брюху не плохо печенка. Потом
до леса пришел, смотрю, пень насиженный. Ощупал его -- теплый, только что
люди сидел. Стал кричать. Тебя увидел, и сердце размякло, как язык от
сладкого сока, горе переломилось.

-- Пошли на носок, там послушаем собак, они за медведем ушли, может,
лают.

Старик вдруг помрачнел.

-- Другой стал Улукиткан, голос Кучума не узнаю, забывать стал его
добро.

Выходим на край леса. С гор сползает мутный завечерок. Вдалеке о
звонкую сушину последний раз бьет носом дятел. С реки налетел ревун-ветер и
падает устало на дно тайги. В вышине густеют звезды.

Стоим, прислушиваемся.

Улукиткан поворачивается в ту сторону, куда смотрю я. Потом становится
на колени, припадает ухом к земле.