Чтение 88–й страницы книги ~Флаги на башнях~

Ванда наконец тоже подняла голос:

- Как это убежала? Что я, беспрзорная, что ли? Я целый год в колонии!

- Год в колонии. Тем хуже, что ушла, как... по-свински, одним словом!

Для тебя донжуаны лучше колонистов?

- Какие донжуаны?

- Петька твой - донжуан!

И Володя Бегунок пропел со своей стороны:

- Дон Кихот Ламанчакский.

- Какой он донжуан? Мы с ним в загсе записались!

- В загс тебе не стыдно было пойти, а в совет бригадиров стыдно.
Убежала и целый месяц носа не показывала! Товарищ Клюшнев! Я не разрешаю
пропускать ее в спальни. Клюшнев приставил винтовку к ноге:

- Есть, не пропускать в спальни!

Зырянский гневно повернулся и ушел в столовую. Бегунок побежал в
кабинет.

- Вот ирод! - сказала Оксана. - Что же теперь делать? Вася, ты не
пропустишь?

Вася грустно улыбнулся:

- Что вы? Приказание дежурного не только для меня, а и для вас
обязательно.

Но в этот момент в коридор вышел Захаров, девочки бросились к нему:

- Алексей Степанович! Вот пришла Ванда, а Зырянский не пропускает ее в
спальни!

Захаров обрадовался Ванде не меньше девочек. Он поцеловался с нею,
пригладил ей прическу:

- Как это можно? Такой дорогой гость! Алеша!

Зырянский стал в дверях столовой.

- Алеша! Как же тебе не стыдно!

- Наш старый обычай - беглецов в колонию не впускать!

- Какие там беглецы! Пропусти.

Зырянский нахмурил брови, принял официальный вид:

- Есть, товарищ заведующий! Товарищ Клюшнев, пропусти ее по приказанию
заведующего колонией!

Захаров засмеялся, повертел головой, обнял Ванду за плечи, шутя,
галантным жестом показал девочкам дорогу, и все они отправились в кабинет.
Сидели они там долго, и Володя Бегунок потом рассказывал в четвертой
бригаде:

- Там одни девчата, понимаете, собрались, так они все по-своему, все
по-своему. И Алексей Степанович ничего такого... не ругал, а только все
спрашивал, какая квартира, да какая там старуха, да какой Петька. А Ванда
все одно и тоже отвечает: ах, какой замечательный Петя, и какая
замечательная старуха, и какая замечательная квартира! А потом, понимаете,
прямо подошла так... к Алексею Степановичу и давать обнимать... за шею,
все обнимает и обнимает и ревет. Потеха! Все замечательное, все
замечательное, а на весь кабинет плачет. И она плачет, и другие девочки
слезы вытирают, потеха...

- А дальше?

- А дальше Алексей Степанович говорит: Вололодька, убирайся отсюда, до
чего ты распустился! Я и ушел.

- А за что?

- Я... честное слово, я так, просто смотрел...больше ничего.

- А чего ж она плакала?!

- А разве их разберешь? Она все благодарила, благодарила. А потом так
стала посередине кабинета и как скажет: "За жизнь! Спасибо за жизнь!"

Филька посмотрел серьезными своими глазищами и сказал:

- Это она правильно: спасибо Алексею есть за что, это правильно. А
только вот непонятно: почему сейчас же реветь? Если "спасибо", так при чем
тут слезы? Он, наверное, выговаривал ей за что-нибудь?

- Нет, ни чуточки не выговаривал. Он так... знаете... совсем такой
добрый был, ничуть не сердитый.

Вечером был совет бригадиров. На совет пришел и Петя Воробьев, и много
пацанов сбежалось из четвертой бригады, и удивило всех присутствие
Воргунова. Он сел на диване рядом с колонистами и слушал внимательно.
Торский дал слово Ванде; Ванда осмотрела всех особенно взволнованным
взглядом, слезы дрожали у нее в голосе, когда она говорила:

- Дорогие колонисты! Я у вас только год пожила, а я вам по правде
скажу: нет у меня другой жизни, только этот год и есть. И я всю жизнь буду
вас вспоминать и все буду вам спасибо говорить и Советской власти, аж пока
не помру. И вы простите мне, что я полюбила Петю, а вам ничего не сказала,
я боялась, и стыдно было. Вы простите, Петю простите, он же тоже, как
колонист все равно. И выпустите меня, как колонистку, с честью, и работать
чтоб можно было мне на новом заводе, хоть токарем, а может, и еще чем. И
Петр Воробьев сказал, несмело, правда, и все краснел и поглядывал на
Зырянского:

- Я вот... не оратор. Тут не в словах дело, а в человеке. Вы не
думайте, я все понимаю и не обижаюсь. Это, конечно, хорошо, что у вас
строго, я понимюа, оттого и Ванда... такая хорошая...

- Понравилась? - спросил Зырянский.

- А как же! Я люблю Ванду, прямо здесь говорю, и вы не беспокойтесь, я
на всю жизнь люблю...

- Как хорошо, - прошептала Оксана, наклонившись к уху Лиды Таликовой.
Лида сочувственно кивнула головой.

Зырянский все-таки попросил слова:

- Ванда и Петро поступили нехорошо. Может, там они и действительно на
всю жизнь, а только кто их знает? А другим, может, на короткое время
захочется, а откуда мы знаем? Так тоже нельзя допускать. Дисциплина где
будет, если всем таким влюбленным волю дать? Должны были в совет
бригадиров заявить, а мы посмотрели бы, комиссию выбрали бы, проверить,
как и что. А то взяли, сели в грузовик и поехали. Это верно, что так у
древних делали. Я предлагаю за то, что вышла замуж без...

И вот тут Воргунов сказал свое слово к колонистам:

- Без благословения родителей.

Не только Зырянский, все колонисты опешили от этого неожиданного
нападения, все повернули лица к Воргунову, а он сидел между ними
массивный, и как будто недовольный и смотрел прямо на Зырянского:

- Я говорю: без благословения того... совета бригадиров. Но это все
равно. За такое дела родители раньше проклинали.

Зырянский обрадовался человеческому голосу Воргунова.

- Проклинать не будем, а под арест посадить Ванду и Петра... часов на
десять следует.

Филька крикнул откуда-то из дальнего угла: - Правильно!

Воргунов нашел Фильку взглядом, перегнулся в его сторону всей тяжелой
своей фигурой: - Это ты говоришь "правильно", а откуда ты знаешь?

- Так и так видно!

- А мне вот не видно.

- Мало ли чего, - сказал Филька возможно более низким голосом, - вы еще
недавно в колонии.

И вот тут увидели колонисты, что Воргунов умеет смеяться, да еще как! У
него и живот смеется, и плечи, а рот от открывает широко и смеетсябасом. А
потом он спросил Фильку, но уже строгим голосом:

- Ты думаешь, и я сделаюсь таким кровожадным зверем, как Зырянский?

- А как же? Если у нас поживете... А только, может, вы убежите раньше.

Воргунов опять хохотал, ему нравился Филька. Колонисты торжествовали по
другому поводу: просто было приятно, что наконец этот отчужденный главный
инженер заговорил и даже засмеялся.

Совет бригадиров окончился весело. Правда, Зырянский не снял своего
предложения, но за него поднялось только две руки, да и то одна рука была
Филькина, который не имел права голоса, потому что не был еще бригадиром.
Совет бригадиров постановил выпустить Ванду с честью, дать приданое,
выбрать комиссию, оставить на работе токарем, а в следующий выходной день
всем советом пойти к Воробьеву и посмотреть, как он живет, может,
чем-нибудь и помочь придется. Ванда уходила из совета счастливая, даже о
своем Пете забыла, так тесно окружили ее девочки.

А вечером Ванда зашла проститься с четвертой бригадой. Зырянский
встретил ее приветливо, усадил на стул, спросил:

- Ты на меня не сердишься?

- Ой, милые мои мальчики, мне с вами так трудно расставаться, что и
сердиться некогда. Живите хорошо, не забывайте про меня. И спасибо вам,
что были товарищами, спасибо.

Володя бегунок внимательно и серьезно слушал Ванду, но успел
посмотреть и на Фильку. У Фильки в глазу что-то блеснуло подозрительно, и
Володя воспрянул каверзным своим духом. Но Филька нахмурил брови и сказал
довольно важно, самым обыкновенным, ничуть не растроганным голосом.

- Мы... что ж... мы и будем хорошими товарищами. Это ты не беспокойся,
Ванда. А только ты напрасно слезы... чего ж тут плакать?

Ванда вытерла глаза, улыбнулась и набросилась на Ваню Гальченко. Она
поцеловала его при всех, и Ваня испуганно смотрел на нее, а потом только
опомнился:

- Да что ж ты меня одного целуешь? Ты тогда и со всеми попрощайся.

И после этого вся четвертая бригада загалдела и полезла целоваться.
Пожимали Ванде руки и говорили:

- Ты к нам приходи... в гости... В четвертую бригаду... приходи.

И Ванда перестала проливать слезы, а смеялась и обещалась приходить.
Может, потом и плакала где-нибудь но четвертая бригада того не видела. А в
самой четвертой бригаде все попрощались с Вандой весело, и ни один
колонист и не подумал плакать.

17. ФЛАГИ НА БАШНЯХ